Арманд и Крупская: женщины вождя

Крупская 14 июня 1924 года писала Варе, отдыхавшей после воспаления легких в Сууксу: «Я живу по-прежнему: была на своей излюбленной Прохоровке, на Государственной мануфактуре, на фабрике Ливерса — околачивалась там, даже младенца октябрила (речь идет об октябринах — введенном большевиками обряде, пародирующем крещение; плодом этого обряда стали многочисленные в 20-е годы Индустрины, Вилены, Октябрины и даже Трактора. — Б. С.). Очень я люблю на фабриках бывать. Ну и у молодежи была, старалась — на рабфаке Покровского, в 1-м МГУ, у тимирязевцев, — доклады по работе в деревне делала. Еще по ликвидации безграмотности. Поеду еще в Тверь, Ярославль, Иваново-Вознесенск. На отдых не поеду, но дня три в неделю буду проводить в Горках, была уже на прошлой неделе, еду сегодня. Там писать лучше. Маняша (М. И. Ульянова. — Б. С.)все прихварывает. Сегодня напускают на меня тоже докторов, но я согласна только пить какую угодно мерзопакость, но режиму ихнему подчиняться не стану, наперед говорю… Я сейчас специализировалась на работе в деревне, и меня запрягают во всякие комиссии по работе в деревне, работы все прибывает. Поэтому не бываю и в Институте Ленина… У меня теперь много новых карточек Владимира Ильича».

Всю оставшуюся жизнь Надежда Константиновна писала мемуары о Ленине. Но не это отнимало основную массу времени. Крупскую все больше засасывало бюрократическое болото. Что, спрашивается, понимала она в жизни российской деревни, которую знала только по безбедной ссыльной жизни в богатом Шушенском? И много ли толку было от ее заседаний в бесчисленных комиссиях? Позднее, в сентябре 1929 года, выступая на партконференции Бауманского района Москвы, Надежда Константиновна нарисовала совершенно апокалиптическую картину: «Спишь, бывало, ночью и видишь: лежат перед тобой просвещенские дела, и кто-то их объедает. И это — Наркомфин. Следует только на месяц уехать — страх! — что-нибудь уже случилось. Приходится вести борьбу за каждый вопрос. Сейчас идет бешеная борьба за перестройку дела народного образования (эта борьба шла и в 1924 году, и в любом другом из 70 с лишним годов существования Советской власти, иначе, как через борьбу и перестройку, дело просвещения устраивать не умели. — Б. С.).Но мы одни — просвещенцы — сделать многое бессильны. У нас нет достаточной базы, нет достаточного внимания масс». Так и видишь кипы бумаг, пожираемых чудовищем Наркомфином! И в этом бумажном море Крупской предстояло плыть всю жизнь, читая массу входящих и исходящих, участвуя в бесчисленных заседаниях по согласованию проектов и программ. Хотя, конечно, до ленинского рекорда в 40 заседаний в день ей было далеко.

Еще в 1921 году в одной из статей Надежда Константиновна ратовала за внедрение в советских учреждениях применяемой на американских фабриках системы Тейлора. Эта система, как известно, заключается в целесообразном разделении труда и максимальной рационализации трудовых движений. Крупская наивно верила, что бюрократизм можно изжить — стоит только ввести рациональные методы управления: «Кто виноват тут — злые саботажники, старые чинушки, влезшие в наши комиссариаты, советские барышни? Нет, корень бюрократизма кроется не в злой воле тех или иных лиц, а в отсутствии умения планомерно и рационально организовать работу… Служащих советских учреждений, служащих народных комиссариатов… необходимо возможно детальнее ознакомить с методами производительности труда… Только путем повышения уровня сознательности всех служащих, только путем вовлечения их в дело повышения производительности труда комиссариатов возможно действительное улучшение дела и уничтожение не на словах, а на деле мертвого бюрократизма».

К чести Надежды Константиновны, она не стала объяснять рост бюрократизма происками врагов. Позднее, в 37-м, такое объяснение стало пропагандистским прикрытием репрессий против старых партийных кадров. Однако убеждение в том, что достаточно научить чиновников, как оптимальным образом раскладывать папки на столе и пользоваться арифмометром, и повысить уровень их сознательности, чтобы изжить бюрократизм, на поверку тоже оказалось мифом. На практике в сфере управления действует не система Тейлора, а закон Паркинсона — каждое учреждение стремится к увеличению своих штатов, независимо от увеличения или уменьшения своих функций. Реально уменьшает бюрократизм только уменьшение роли государства в жизни страны. Социализм же передает государству едва ли не все функции по регулированию экономики и общественной жизни. Поэтому в СССР рост бюрократизма был совершенно неизбежен. Никакие попытки ввести рациональные системы управления ограничить разрастание бюрократии не могли. И, как мы видели, Крупской в 29-м году ситуация в этом отношении не представлялась лучшей, чем в 21-м. Хотя, конечно, бюрократы всех уровней, от наркома до простого канцеляриста, стали грамотнее, и оргтехники в учреждениях прибавилось.

Но в середине 20-х годов Крупская гораздо больше внимания вынуждена была уделять не рационализации управленческого труда и педагогике, а политике. Сразу после первого приступа болезни вождя началась пока еще скрытая от глаз общественности борьба за ленинское наследство. И в этой борьбе Надежде Константиновне предстояло определить свое место.

Из членов Политбюро в личном плане наиболее близки Ленину, а значит, и Крупской, были Зиновьев и Каменев. С ними Владимира Ильича и Надежду Константиновну связывало многолетнее совместное пребывание в эмиграции. Однако третий и главный член триумвирата — генсек Сталин симпатий у Крупской не вызывал. А после декабрьского инцидента отношения у них вообще были довольно натянутыми, хотя формально корректными.

С другой стороны, Надежда Константиновна не могла не знать, что в последние месяцы своей сознательной жизни Ленин, до того, как лишился способности излагать свои мысли, сблизился с Троцким и поддерживал его против Сталина. В первые недели после смерти мужа Крупская попыталась установить с Львом Давидовичем более тесный контакт, чем прежде. Так, 29 января 1924 года она направила Троцкому письмо с приятным для его тщеславной натуры известием:

«Я пишу, чтобы рассказать Вам, что приблизительно за месяц до смерти, просматривая вашу книжку, Владимир Ильич остановился на том месте, где вы даете характеристику Маркса и Ленина, и просил меня перечесть ему это место, слушал очень внимательно, потом еще раз просматривал сам. И вот еще что хочу сказать: то отношение, которое сложилось у В. И. к вам тогда, когда вы приехали к нам в Лондон из Сибири, не изменилось у него до самой смерти. Я желаю вам, Лев Давыдович, сил, здоровья и крепко обнимаю».

Позднее Троцкий уже в эмиграции в одной из статей после ее смерти назвал Крупскую «искренней и деликатной женщиной», вероятно, имея в виду и это письмо. А в своих мемуарах так его прокомментировал: «Она брала две крайние точки связи с Лениным: октябрьский день 1902 года, когда я, после побега из Сибири, поднял Ленина ранним утром с его жесткой лондонской постели, и конец декабря 1923 года, когда Ленин дважды перечитывал мою оценку его жизненного дела».

Здесь имелось в виду следующее место из статьи Троцкого «О пятидесятилетием (Национальное в Ленине)», написанной в 1920 году: «Ленин отражает собой рабочий класс не только в его пролетарском настоящем, но и в его столь еще свежем крестьянском прошлом. У этого самого бесспорного из вождей пролетариата не только мужицкая внешность, но и крепкая мужицкая подоплека. Перед Смольным стоит памятник другому большому человеку мирового пролетариата: Маркс на камне, в черном сюртуке… Ленина даже мысленно никак не оденешь в черный сюртук. На некоторых портретах Маркс изображен с широко открытой крахмальной манишкой, на которой болтается что-то вроде монокля… Маркс родился и вырос на иной национально-культурной почве, дышал иной атмосферой, как и верхи немецкого рабочего класса своими корнями уходят не в мужицкую деревню, а в цеховое ремесло и в сложную городскую культуру средних веков». Вероятно, Ленину в конце жизни лестно сознавать, что он стоит вровень с Марксом, да еще и ближе по духу, чем основоположник учения, к простому народу».

Лев Давыдович продолжал: «Между этими двумя точками прошли два десятилетия, сперва совместной работы, затем жестокой фракционной борьбы и снова совместной работы на более высокой исторической основе. По Гегелю: тезис, антитезис, синтезис. И Крупская свидетельствовала, что отношение ко мне Ленина, несмотря на длительный период антитезиса, оставалось «лондонским»: это значит — отношением горячей поддержки и дружеской приязни, но уже на более высокой исторической основе».

У Надежды Константиновны вполне хватило такта не уточнять в коротком письме, что между октябрем 1902-го и декабрем 1922-го Ленин не раз и не два награждал Троцкого совсем не парламентскими эпитетами, из которых «иудушка» еще самый мягкий. Были еще и «шельмец», и «подлец», и некоторые другие из того же ряда. Но сейчас Крупская пыталась привлечь Льва Давидовича на свою сторону против Сталина, и старого поминать не стоило.

Однако Троцкий не оправдал возлагавшихся на него надежд. Председатель Реввоенсовета в тот момент, равно как в последние месяцы жизни Ленина, был тяжело болен эпилепсией, на время вынужден был отойти от активной политической жизни и не сумел противостоять Сталину и его временным союзникам..

Надежда Константиновна ощущала некоторую двойственность своего положения. Дружба с Зиновьевым и Каменевым и одновременно — весьма прохладные отношения со Сталиным. Троцкий ей не слишком хорошо знаком, но Ильич проявлял большой интерес к этому человеку и явно поддерживал многие его начинания. Так что и с Львом Давидовичем ссориться тоже очень не с руки. Поэтому идеальным для Крупской было бы достижение компромисса между различными фракциями и восстановление единства партии. К тому же самому стремился и Ленин, опасавшийся, что соперничество Троцкого и Сталина расколет партию и тем самым ослабит ее способность удержать завоевания русской революции и осуществить революцию мировую.

Еще при жизни Ильича, 31 октября 1923 года, Крупская писала Зиновьеву по поводу только что состоявшегося объединенного пленума ЦК и ЦКК, на котором Троцкий был подвергнут нападкам за свое требование демократизации внутрипартийной жизни: «Дорогой Григорий, после пленума я написала Вам письмо, но Вы уезжали, и письмо лежало. Теперь, перечитывая его, я решила не отправлять его Вам, так заострены в нем все вопросы. В атмосфере той «свободы языка», которая царила на пленуме, оно было уместно и понятно, но через неделю оно звучит иначе… Во всем этом безобразии… приходится винить не одного Троцкого. За все происшедшее приходится винить и нашу группу: Вас, Сталина и Каменева. Вы могли, конечно, но не захотели предотвратить это безобразие. Если бы Вы не могли этого сделать, это бы доказывало полное бессилие нашей группы, полную ее беспомощность. Нет, дело не в невозможности, а в нежелании. Наши сами взяли неверный, недопустимый тон. Нельзя создавать атмосферу тихой склоки и личных счетов.

Рабочие — я говорю не о рабочих вроде Евдокимова либо Залуцкого (партийных функционеров. — Б. С.),рабочих по происхождению, но уже давно превратившихся в профессионалов, а о рабочих с завода и фабрики, — резко осудили бы не только Троцкого, но и нас. Здоровый классовый инстинкт рабочих заставил бы их резко высказаться против обеих сторон, но еще резче против нашей группы, ответственной за общий тон. Вот почему все так боялись, что эта склока будет вынесена в массы. От рабочих приходится скрывать весь инцидент. Ну, а вожди, которые должны что-то скрывать от рабочих (я не говорю про чисто конспиративные дела — то особая статья), не смеют всего им сказать, — что же это такое? Так нельзя.