Арманс

Но велика власть долгой привычки: Октав чувствовал себя по-настоящему счастливым, только если с ним была Арманс. Ему необходимо было ее присутствие.

Счастье Арманс порою омрачалось неясной тревогой: ей казалось, что Октав о чем-то умалчивает, когда объясняет, почему после ночи в лесу решил расстаться с ней и бежать из Франции. Она считала унизительным расспрашивать его, но все же однажды сказала ему довольно строгим тоном:

— Если вы действительно хотите, чтобы я не противилась дружеской склонности к вам, успокойте меня и обещайте, что не сорветесь с места из-за какой-нибудь вздорной мысли, которая случайно придет вам в голову. Дайте слово не уезжать оттуда, где мы живем вблизи друг от друга, — неважно, в Париже или в Андильи, — пока не расскажете мне всейправды.

Октав обещал.

На шестидесятый день после ранения ему разрешили встать с постели, и г-жа де Бонниве, которой очень не хватало Арманс, попросила г-жу де Маливер отпустить племянницу, на что мать Октава охотно согласилась.

В обиходе домашней жизни люди меньше владеют собой, особенно если у них большое горе. Блестящий лак изысканных манер постепенно сходит, обнажая истинные душевные свойства человека. Бедность Арманс и ее чужеземное имя, которое де Субиран всегда старательно коверкал, побуждали его, а подчас и маркиза, обращаться с ней почти как с компаньонкой.

Госпожа де Маливер дрожала при мысли, что Октав это заметит. Сыновнее уважение не позволило бы ему сказать резкое слово маркизу, но тем высокомернее обошелся бы он с дядей, человеком самолюбивым и обидчивым, который немедленно отомстил бы за себя, распустив какую-нибудь оскорбительную сплетню о м-ль Зоиловой.

Разговоры эти могли бы дойти до Октава, и г-жа де Маливер, хорошо знавшая неистовый характер сына, уже представляла себе мучительные сцены, которые было бы нелегко скрыть от посторонних. К счастью, все это оказалось плодом ее слишком живого воображения, и Октав ничего не заметил. Арманс отплатила де Субирану несколькими эпиграммами на тему о знаменитых Мальтийских рыцарях, которые только кричат о своей ненависти к туркам, в то время как никому не известные русские воины приступом берут Измаил.

Заботясь об интересах своей будущей невестки и понимая, как трудно вступать в свет женщине небогатой и незнатной, г-жа де Маливер решила откровенно поговорить с несколькими близкими друзьями и тем самым заранее обезвредить все дурное, что мог бы придумать уязвленный в своем тщеславии де Субиран. Эти чрезвычайные меры предосторожности оказались бы, пожалуй, вполне уместными, если бы с того дня, как г-жа де Маливер получила возмещение конфискованного имущества, командор не начал играть на бирже и, играя наверняка, не проиграл бы такой значительной суммы, что сразу забыл о всех своих злобных замыслах.

После отъезда Арманс, с которой Октав мог теперь видеться только в присутствии г-жи де Бонниве, он снова погрузился в мрачные мысли и вспомнил свою юношескую клятву. Так как его раненая рука все время болела и порою даже вызывала лихорадку, врачи посоветовали повезти молодого человека на воды в Бареж. Однако Дюкеррель, понимавший, что нельзя лечить всех на один лад, заявил, что этот больной отлично поправится в любом месте на свежем воздухе, и предписал ему провести осень в холмистом Андильи.

Андильи был дорог сердцу Октава, и он отправился туда на следующий же день после разговора с Дюкеррелем. Он не рассчитывал на то, что будет жить под одной крышей с Арманс: г-жа де Бонниве уже давно собиралась уехать в Пуату. Она, не жалея средств, восстанавливала там старинный замок, в котором некогда адмирал де Бонниве имел честь принимать Франциска I, и м-ль Зоилова должна была ее сопровождать.

Но маркиза получила тайные сведения, что в ближайшее время состоится церемония посвящения в рыцари ордена Святого Духа. Покойный король обещал ее мужу голубую ленту. К тому же архитектор написал маркизе из Пуату, что ее присутствие будет сейчас бесполезным, так как у него мало рабочих. Поэтому вскоре после прибытия Октава в Андильи туда приехала и г-жа де Бонниве.

ГЛАВА XXIV

Опасаясь, что слуги в мансардах замка будут шуметь и беспокоить Октава, г-жа де Бонниве переселила их в соседний крестьянский дом. Никто не мог сравниться с маркизой в умении окружать людей материальными, если можно так выразиться, заботами. Она делала это с необыкновенным изяществом и искусно пользовалась богатством, чтобы лишний раз блеснуть умом.

К ней были вхожи главным образом люди, которые за сорок лет ни разу не нарушили правил приличия, люди, создающие моду и потом сами ей удивляющиеся. Они заявили, что раз г-жа де Бонниве пожертвовала поездкой в Пуату, чтобы составить компанию ближайшей своей подруге, г-же де Маливер, — значит, всякий человек, способный к утонченным чувствам, почтет своим долгом разделить с ней одиночество.

В действительности же одиночество оказалось таким, что г-же де Бонниве пришлось снять комнаты в соседней раскинувшейся на склоне холма деревне: иначе ей было бы не разместить гостей, толпами съезжавшихся в Андильи. Она распорядилась оклеить эти комнаты обоями и поставить в них кровати. Вскоре половина деревни была приведена в порядок и заселена друзьями маркизы. Жилища были нарасхват, все владельцы замков, расположенных в окрестностях Парижа, хлопотали в письмах к ней о комнатах. Визиты к изумительной маркизе, так самоотверженно ухаживавшей за бедной г-жой де Маливер, стали признаком хорошего тона, и весь сентябрь деревушка Андильи блистала, словно роскошный курорт. Новую моду обсуждали даже при дворе. «Если бы у нас набралось двадцать женщин, таких же умных, как госпожа де Бонниве, — сказал кто-то, — можно было бы рискнуть и поселиться в Версале». Теперь голубая лента была, видимо, обеспечена г-ну де Бонниве.

Никогда Октав не был так счастлив. Герцогиня д'Анкр нисколько этому не удивлялась и не раз говорила: «Октав может почитать себя до некоторой степени предметом паломничества в Андильи: по утрам все неукоснительно посылают к нему слуг, чтобы осведомиться о его здоровье. Как же не быть польщенным, да еще в его возрасте! Везет же этому юнцу! — добавила герцогиня. — Скоро он прогремит на весь Париж и еще больше возомнит о себе». Герцогиня не совсем точно угадывала причину счастья Октава.

Он видел, как радуется его мать, которую он так любил и так мучил. Она наслаждалась блестящей светской карьерой своего сына. С тех пор, как Октав стал пользоваться успехом, она начала отдавать себе отчет в том, что его достоинства слишком своеобразны, а сам он слишком не похож на общепризнанные образцы, чтобы обратить на себя внимание без поддержки всемогущей моды. Если бы не ее помощь, он остался бы в тени.

Одной из самых больших радостей г-жи де Маливер в эти дни был разговор со знаменитым князем де Р., который сутки провел в Андильи.

Этот многоопытный царедворец, суждения которого были законом в высшем свете, казалось, отметил Октава.

— Знаете ли вы, маркиза, что ваш сын никогда не повторяет тех заученных острот, которые стали бичом нашего времени? Он считает ниже своего достоинства блистать в салоне при помощи памяти, и только живые впечатления вызывают у него игру ума. Поэтому у глупцов он вызывает неприязнь и осуждение. Если кто-нибудь пробуждает интерес в виконте де Маливере, мысли начинают бить ключом из его сердца или, если хотите, из его разума, а разум у него незаурядный. Не кажется ли вам, сударыня, что разум в наш век изрядно поистаскался? Мне представляется, что сын ваш призван сыграть исключительную роль. Он обладает достоинством, редчайшим у наших современников: твердостью характера, притом такой, какой я ни у кого не встречал. Мне бы хотелось, чтобы он скорее стал пэром или чтобы вы добились для него должности докладчика в Государственном Совете.

— Но ведь в успехе Октава нет ничего из ряда вон выходящего, — возразила г-жа де Маливер, замирая от радости при мысли, что ее сына оценил такой судья.

— Тем лучше, — улыбаясь, ответил князь. — Тупицам в этой стране понадобится три-четыре года, чтобы раскусить вашего сына, а вы тем временем, пока зависть будет молчать, успеете создать ему подобающее положение. Об одном только прошу вас: не позволяйте вашему сыну писать для печати; он для этого из слишком хорошей семьи.

Виконту де Маливеру предстояло многому научиться, чтобы стать достойным блестящего гороскопа, составленного для него князем. Он должен был победить в себе немало предубеждений. В его душе глубоко укоренилось отвращение к людям: когда он был счастлив, они были ему в тягость, когда несчастен, они тем сильнее докучали ему. Лишь изредка делал он попытки исцелиться от вражды к ним с помощью благотворительных дел. Если бы это удалось, безграничное честолюбие толкнуло бы его к таким людям и в такие места, где славу покупают лишь ценой величайших жертв.