Арманс

Ему пришлось раз десять возвращаться к этой теме, прежде чем командор додумался до идеи, что влюбленных можно поссорить с помощью подложных писем.

Он так возгордился своей догадливостью, что сперва вообразил о себе бог весть что. Когда он сообщил о своем плане шевалье, тот стал возмущаться безнравственностью такого образа действий и сразу уехал в Париж. Через два дня де Субиран снова заговорил о том же.

— Но ведь подменивать письма чудовищно! — воскликнул шевалье. — Достаточно ли сильно вы любите племянника, чтобы действительно цель оправдала средства?

Но читатель, вероятно, устал не менее, чем мы, от грязных подробностей, отражающих такой упадок нравственности у известной части нашей молодежи, что его можно сравнить только с легкомыслием старшего поколения.

Командор, проникшись жалостью к простодушию шевалье, неопровержимо доказал ему, что лучший способ проиграть сомнительное дело — это ничего не предпринимать.

Он непринужденно взял с каминной доски в спальне г-жи де Маливер несколько записок Арманс и без труда получил у переписчика копии, почти не отличимые от оригиналов. На основе несомненного разрыва племянника с Арманс он уже строил планы будущих интриг, зимних развлечений, выгодных партий, которые предложит семье Октава. Де Бонниве восхищался этим человеком. «Почему командор не министр? — думал он. — Все высшие должности занимал бы я! Но при этой проклятой хартии, свободе слова и свободе печати никогда такому двуногому не стать министром, каким бы знатным происхождением он ни хвалился!» Наконец, после двухнедельных раздумий, командора осенила мысль сочинить от имени Арманс письмо к Мери де Терсан, ее ближайшей подруге. Шевалье во второй раз чуть не махнул на все рукой. Де Субиран потратил два дня на сочинение письма по образцу тех, которые он писал в 1789 году, блещущего остроумием и битком набитого утонченными изречениями.

— Наш век куда тяжеловеснее, — сказал ему шевалье. — Уж лучше будьте глубокомысленным и скучным педантом. Ваше письмо очаровательно. Под ним подписался бы Шодерло де Лакло [86] , но в наши дни оно никого не обманет.

— Наши дни! Всюду эти наши дни! — возмутился командор. — А ваш Лакло был просто фатом. Не понимаю, почему это вы, современные молодые люди, так его превозносите. Его герои пишут, как парикмахеры, и т. д., и т. д.

Шевалье был в восторге от ненависти командора к Шодерло де Лакло. Он грудью стал на защиту автора «Опасных связей», потерпел полное поражение и наконец добился письма недостаточно высокопарного и немецкого, но в общем вполне сносного. Письмо, утвержденное после весьма бурного спора, было вручено командором переписчику, который, считая, что речь идет о какой-то любовной чепухе, сделал вид, что не узнает почерка м-ль Зоиловой, и ограничился назначением несообразной цены. В этом пространном письме Арманс якобы делилась с Мери де Терсан мыслями о своем предстоящем замужестве.

86

Шодерло де Лакло(1741—1803) — автор знаменитого романа в письмах «Опасные связи», весьма вольного содержания. Главный герой Вальмон является разновидностью Ловеласа.

Возвращаясь в Андильи с письмом, написанным в соответствии с советами Долье, Октав думал лишь о том, как ему уговорить Арманс прочесть его не сразу, а вечером, когда они разойдутся по своим комнатам. Он рассчитывал на следующий день чуть свет уехать и не сомневался, что Арманс ему ответит. Ему хотелось хоть немного смягчить неловкость первой встречи после признания, на которое он отважился потому, что считал Арманс истинной героиней. Долгие месяцы наблюдая за своей невестой, он убедился, что все ее радости и огорчения зависят только от связующего их обоих чувства. Октав был уверен в силе страсти Арманс. Приехав в Андильи, он соскочил с коня, бросился в сад и, пряча свое письмо под листьями в кадке, нащупал там письмо от Арманс.

ГЛАВА XXX

Он быстро зашагал в глубь липовой аллеи, чтобы прочесть его без помех. Октав сразу увидел, что письмо (то самое, которое сочинил командор) адресовано Мери де Терсан, но первые строки так его встревожили, что он прочел все до конца.

«Не знаю, как ответить на твои упреки. Ты права, дорогая Мери, мои жалобы безрассудны. Эта партия с любых точек зрения превосходит все, на что могла надеяться бедная девушка, разбогатевшая, так сказать, только со вчерашнего дня и не имеющая семьи, которая покровительствовала бы ей и устроила бы ее судьбу. Он и умен и полон самых высоких добродетелей, — может быть, слишком высоких для меня. Признаться ли тебе? Времена изменились, и то, что несколько месяцев назад составило бы мое счастье, теперь превратилось просто в долг. Неужели небо отказало мне в постоянстве? Я вступаю в разумный и выгодный брак — это я твержу себе ежеминутно, но сердце мое уже не испытывает сладкого трепета, овладевавшего мною при одном взгляде на того, кто казался мне лучшим из всех людей в мире, единственным достойным моей любви. Сегодня я вижу, у него нелегкий характер. А впрочем, разве я смею его винить? Он-то ведь не изменился. Все горе в том, что изменчиво мое сердце. Это выгодный, более того, завидный брак, но, дорогая Мери, хотя мне и очень стыдно, все же я должна сказать тебе, что выхожу замуж уже не за того, кого прежде любила больше всех на свете. Он слишком серьезен, иногда скучноват, а ведь мне предстоит провести с ним всю жизнь! Да, всю жизнь в каком-нибудь уединенном замке, в провинциальной глуши, где мы будем воспитывать друг друга и прививать оспу соседям. Возможно, моя дорогая, что я с грустью буду вспоминать гостиную госпожи де Бонниве. Кто бы поверил этому полгода назад! Более всего меня удручает непостоянство моего характера. Разве из всех молодых людей, с которыми мы встречались этой зимой, Октав не самый замечательный? Но я провела такую унылую молодость! Мне бы хотелось, чтобы у меня был веселый муж... Прощай. Мне разрешилисъездить послезавтра в Париж. В одиннадцать часов я буду у твоих дверей».

Октав окаменел от ужаса. Потом вдруг словно проснулся и бросился к апельсинному дереву: схватив спрятанное под ним письмо, он в бешенстве разорвал его, а клочки сунул в карман.

«Только сердце, полное глубокой и страстной любви, могло бы простить мне мою печальную тайну, — холодно подумал он. — Наперекор здравому смыслу, наперекор всем клятвам, которые я давал себе, я поверил, что встретил существо, благородством своим неизмеримо превышающее всех людей. Чтобы стать достойным этого существа, нужно было быть веселым и любезным, а этого я не умею. Я заблуждался. Мне остается только умереть. Если бы я думал связать мадмуазель Зоилову с собой на всю жизнь и при этом не рассказал бы ей обо всем, я поступил бы бесчестно. Но через месяц я ее освобожу. Она останется молодой, богатой, красивой вдовой, у которой не будет недостатка в претендентах. А имя де Маливер скорее поможет ей найти себе веселого мужа, чем малоизвестное имя Зоиловой».

С такими мыслями Октав вошел в комнату своей матери, где была и Арманс, которая в ожидании его только о нем и говорила. Вскоре она стала такой же бледной и почти такой же несчастной, как ее жених, хотя он заявил г-же де Маливер, что больше не в состоянии откладывать свадьбу.

— Многим хотелось бы помешать моему счастью, — добавил он. — В этом я убежден. К чему нам такие долгие приготовления? Арманс богаче меня, платьев и драгоценностей у нее, надо думать, достаточно. Смею надеяться, что не пройдет и двух лет после нашей свадьбы, как она станет счастливой, веселой и будет принимать участие во всех парижских развлечениях. Я полагаю, что у нее никогда не будет оснований раскаиваться в том шаге, который она собирается сделать, и что ей не придется заживо похоронить себя в каком-нибудь старом провинциальном замке.

Тон Октава был так странен и так не вязался со смыслом его слов, что у Арманс и г-жи де Маливер глаза сразу наполнились слезами. Арманс с трудом выговорила:

— Милый друг, как вы жестоки!

Раздосадованный своей неспособностью сыграть роль счастливого человека, Октав резко повернулся и вышел из комнаты. Решение завершить брак смертью придавало всем его поступкам какую-то сухость и жестокость.

Поплакав вместе с Арманс над так называемым безумием Октава, г-жа де Маливер пришла к заключению, что на человека, предрасположенного к унынию, одиночество действует очень плохо.

— По-прежнему ли ты любишь его, несмотря на этот порок, от которого он же первый страдает? — обратилась она к Арманс. — Спроси у своего сердца, дочь моя; я не хочу, чтобы ты была несчастна, а сейчас еще не поздно расторгнуть помолвку.

— Поверьте, мама, с тех пор, как я увидела, что у него есть недостатки, я еще сильнее стала его любить.

— Ну, что же, дитя мое, — снова заговорила г-жа де Маливер, — через неделю устроим свадьбу. Будь пока что снисходительней к нему. Он тебя любит, можешь в этом не сомневаться. Тебе известно, как сильно у Октава чувство долга по отношению к родным. Однако ты не хуже, чем я, помнишь, как он вышел из себя, когда ему показалось, что мой брат тебя оскорбляет. Дочь моя, будь мягкой и кроткой с ним: из-за своего странного предубеждения против брака он чувствует себя очень несчастным.

После этих слов, сказанных на всякий случай, но показавшихся Арманс глубоко справедливыми, она стала особенно нежна и внимательна к Октаву.

На следующий день рано утром он уехал в Париж и, истратив огромные деньги — почти две трети всего, чем он располагал, — накупил драгоценностей в качестве свадебного подарка.

Затем он побывал у нотариуса своего отца и попросил его добавить к брачному контракту несколько пунктов, чрезвычайно выгодных для его будущей жены, которая в случае смерти мужа получала блестящее и совершенно независимое состояние.

В таких хлопотах прошли для Октава полторы недели, отделявшие день, когда он нашел мнимое письмо Арманс, от дня свадьбы. Против своего ожидания он был сравнительно спокоен. Люди чувствительные потому так жестоко страдают, что для них почти всегда мерцает впереди огонек надежды.

У Октава никакой надежды не осталось. Он решил свою участь, а решение, даже самое трудное, избавляет людей с твердым характером от необходимости размышлять над дальнейшей судьбой и требует лишь мужественного исполнения задуманного, что, в общем, не так уж трудно.