Аромат земляники

Завязался спор. Мы разругались. Она собиралась уйти совсем, но дошла, почему-то, лишь до ванной комнаты. Ни на что не намекая, я разделся, прилёг на кровать и уснул…

…Кажется, всё было именно так. Но тело шевельнулось, лягнуло меня ногой и перевернулось. Моя пересохшая гортань совершила болезненное глотательное движение. Откинутое одеяло обнаружило отсутствие трусов, и я тут же поспешил сесть, повернувшись спиной к объекту «обожания», за что и был незамедлительно наказан – голова взорвалась бризантным взрывом. В глазах потемнело, от боли я замычал. Когда же свет вернулся, обхватив голову руками, я ещё и застонал. От стыда и ужаса застонал – память начинала безжалостно возвращаться, как обрывки фронтовой кинохроники подбрасывая сознанию кадры мрачные, и от того особенно жизнеутверждающие. В какой-то момент просмотра я даже решил бросить пить.

– Вставай, Падла, – буркнул я, ударив по одеялу в том месте, где должен был быть её мощный зад. – Ты что здесь делаешь?

– Сволочь, – глухо раздалось из-под одеяла, – ты же сам просил меня остаться.

– Да?

– Представь себе, – ответила показавшаяся на свет бурого цвета голова.

– А теперь я прошу тебя убраться отсюда. И вообще, где мои трусы?

– А мои где? Посмотри под одеялом…

От омерзения предложения меня передёрнуло.

– Ладно, полежи ещё, только отвернись – я стесняюсь…

Выпроводив Юлю, удостоившись при этом пары «комплиментов» про мелкость моей личности и прочих атрибутов самолюбия, я прошёл на кухню и закурил. Смотрел в окно и улыбался. Колкости в мой адрес всегда поднимают мне настроение. Разозлить женщину – дорогого стоит, тут действительно надо что-то из себя представлять, ведь к нулю, к пустому месту, они равнодушны. Всегда. Теперь же жизнь продолжалась, и была не так уж плоха, как мне обычно кажется, особенно по утрам.

Я заварил кофе, снова закурил, и задумался. Предстояло прожить ещё один день. Пустой день. Бессмысленный. Выходной. Да, иногда так бывает, когда ты молод и не мыслишь себя в бездействии, когда день проведённый без дела – наказание. Но позабытое дело нашлось. В двадцать пять лет и не такие вопросы решаются просто, и, что самое интересное, имеют весьма неожиданные последствия.

Подкинув в топку несколько бутербродов, умывшись и причесавшись, я направился туда, где меня всегда ждали, хотя и не были рады. Даже не знаю почему…

***

Есть в нашем городе славная кофейня, среди местных зовущаяся литературным кафе. Приличные люди сюда заходят редко, и то по расписанию, зато отбоя нет от считающих себя приличными. Говоря короче, собираются в ней люди творческие и около того.

Если хотите снять одухотворённую молодуху в очках с линзами без диоптрий и толстой оправе из чёрного пластика – добро пожаловать в будний день после трёх. Это она, студенточка, непременно сидит у окна с раскрытым томиком Ахматовой и загадочно смотрит на чашку остывающего кофе. Кстати, Анна Андреевна в последние годы стала местным брендом. И кофе тут действительно замечательный. Желаете быть в курсе культурной жизни местного разлива – приходите в субботу пополудни. Утром воскресного дня вы сможете насладиться одиночеством и вкуснейшей свежей выпечкой из соседней пекарни. В остальное время приходить не рекомендую, ведь можете встретить моих бывших коллег по местной прессе, а если совсем уж не повезёт, то и того хуже – господ полицейских из соседнего РУВД. Что их здесь привлекает – никто не знает. Наверное, они очень начитанные…

Я пришёл туда поработать, ну и за студенточкой, если повезёт. Он просто выпивал, отдыхая душой после трудовой ночи. На три десятка посадочных мест нас было только двое.

Заказав тройной эспрессо, я достал блокнот и ручку, и принялся собирать воедино короткие заметки. Материал об открытии очередной экспозиции в Александровском дворце, состоявшийся позавчера, надо было сдать уже на следующее утро, а у меня там даже конь не валялся.

– Вы, случайно, не поэт? – неожиданно спросил он.

Может это не вполне нормально, но чуть низкий, с приятной хрипотцой, голос его мне понравился. Так бывает, что какая-нибудь незначительная мелочь моментально располагает к себе собеседника. Я внимательно посмотрел на него. Гладко выбритый, с грустными, почти иконописными глазами, он сидел за козырным столиком у окна. Вся его наружность выражала безмерную тоску и обречённость. Я поэтом не был, но и расстраивать такого человека не хотел. Промолчал.

– Видел тут недавно парочку, за Вашим столиком сидели, – продолжил он. – Она страшненькая, со взглядом безрассудным, а он смотрел на неё глазами человека от влюблённости обезумевшего. Она что-то писала в тетрадку, а он утверждал, что дактиль тут будет уместнее…

– И какая связь? – поинтересовался я.

– У Вас такая же причёска, как у него…

Своей причёской с левым пробором я обязан одной фотографии легендарной личности – Иоахима Пайпера. Некогда личный адъютант Гимлера, а впоследствии самый молодой полковник СС, кавалер одной из высших наград Рейха, чьим именем была названа танковая группа – он поразил меня своей биографией и пронзительным взглядом. После войны Пайпер десять лет провёл в камере смертников, но вышел на свободу. От него отказалась Родина. Ещё через двадцать лет его убили французские коммунисты. Он стал одним из моих кумиров…

– У кого? – не понял я, задумавшись о причёске и Пайпере.

– У парня, который отличает дактиль от амфибрахия.

– А почему Вы думаете, что она писала именно амфибрахием?

– Потому, что это верный признак безрассудства…

Что можно было на это ответить? Я просто пересел к нему, и мы выпили за знакомство…

Ты ложишься пораньше, чтобы встать пораньше, чтобы пораньше приехать туда, куда приезжать и вовсе не хочешь. Ты здороваешься с людьми, которых и знать никогда не желал. Весь день «наслаждаешься» их обществом. Разговариваешь с теми, с кем и говорить-то, собственно, не о чем.

Или вы знаете человека, который синопсис от катарсиса и эпидерсию от эпидермиса отличает?

Я, например, такого человека узнал. А он – нет.

Какое количество женщин способно понравиться нормальному мужчине? Одна из десяти, примерно. Ну, две из двадцати, как максимум. Но его это не касалось. Женщины – его работа.

Звали его – Жигалов Дима. Он оказался принципиальным безработным. Он вкусно ел, много пил и философствовал. Лукавый язык его фразеологизмов трепетно ласкает нежные оттопыренные уши неискушённого слушателя. С его внешностью и манерами он легко мог бы стать аферистом и выманивать у доверчивых бабушек пенсии. Если в его фамилии букву «а» заменить на «о», то его судьбу можно назвать предначертанной. Он – альфонс, жиголо.

О работе человеческой он рассуждал примерно в следующем ключе:

«Работать? Нет, это не для меня. Однажды попробовал – не понравилось. Да и зачем? Ради денег? А зачем, например тебе, деньги? Чтобы сегодня купить пожрать и завтра, не обессилев, снова поехать на работу? Чтобы купить машину, и теперь уже ездить на работу на ней? Чтобы увеличить жилплощадь, из которой ты каждый день будешь уезжать на работу и возвращаться пожрать-поспать, чтобы снова уехать? Абсурдная бессмысленность бытия. Подчинение навязанным ценностям гнилого общества. Угнетение личности. Форменное рабство. Тем более что ни крутую тачку, ни огромную квартиру, на зарплату не купишь. Просто нет в нашей стране таких зарплат…».

При этом я не знал где он живёт, но одевался Димка неприлично дорого и ездил на новеньком «Мерсе».

Он часто говорил о ненужных излишествах. Например, о людях:

– Сколько всякого хлама вокруг. Взять хотя бы футболистов. Зарплаты огромные – толку ноль.

– А хоккеисты? – спрашиваю я.

– Ну, хоккеисты – ещё куда ни шло. А остальные спортсмены? Зачем они вообще нужны?

– А престиж Родины?

– Ха! – восклицает он, – престиж… У нас ядерные ракеты есть! Вот это да, это сила. Тогда зачем нам метатели молота, например? Не понимаю…