Ароматы кофе

Хотелось бы лишь напомнить вам, что в те времена все было иначе. Да, я хаживал к проституткам — если мог себе позволить, к приличным; если не мог, к кошмарным. Я был здоровый молодой человек. Как иначе мог я поступать? Считалось, что воздержание вредно для здоровья, тогда как злоупотребление полагалось еще более опасным, порождая слабость, апатию и скверный характер. Проституция вовсе не была запрещена, хотя законы о заразных заболеваниях, позволявшие полиции задерживать любую женщину, чтобы проверить ее на предмет венерического заболевания, вызывали резкий протест среди респектабельных леди, которые чувствовали себя оскорбленными из солидарности. Спать с проституткой не являлось причиной для развода (хотя в то же время опытность женщины могла явиться причиной развода с ней). Обсуждать хождения к проституткам в приличном обществе было не принято — но в те времена запретных тем существовало немало, по крайней мере, до поры, когда леди удалялись из-за стола. Тогда, в своем кругу, возможно, и бросалось вскользь: дескать, лично я надобности в этих существах не имею, но ничего предосудительного нет, если у кого-то такая надобность явится. Считалось наивысшим счастьем жить в обществе, где неимущие оставались неимущими до крайности: дешевые слуги, рабочие, женщины имелись в изобилии. Именно это обстоятельство побуждало мужчин инстинктивно противиться социальным переменам, как и большинству женщин инстинктивно ратовать за них.

* * *

По большей части темой наших с Эмили обеденных разговоров составлял как раз этот предмет: реформы. Для Эмили современный человек должен был обладать общественным сознанием, и она была уверена, что и я, как поэт, готов, подобно ей, изменить этот мир. Разве не Шелли заявлял, что поэты — непризнанные законодатели мира? Разве не Байрон бросил вызов турецким захватчикам?

Я не решался признаться ей, что хоть я и способен восхищаться вольными кудрями Байрона или свободными блузами Шелли, но политические взгляды обоих мне несколько чужды. Я принадлежал к поколению любителей кричащей мишуры: мы жаждали лишь «новых ощущений». Единственной нашей целью было «мгновенно перелетать с места на место, чтобы всегда находиться в центре наибольшего скопления живой энергии». Но мне так хотелось показаться Эмили гораздо радикальней, чем я на самом деле являлся. Что сказать? Я искал ее расположения и думал, едва вскроется, что эти проблемы меня не волнуют, она станет считать меня пустым фигляром — кем, разумеется, я и являлся, — хотя само фиглярство, которое в Оксфорде выглядело так изумительно по-декадентски, теперь стало казаться мне не более чем ребячеством.

Все же я попытался высказаться. Когда Эмили в первый раз подняла тему социальной несправедливости, я сказал на это, что политика меня не интересует, прибавив:

— Что роднит меня со многими политиками.

Она не ответила, хотя лицо ее приняло страдальческое выражение.

— Разумеется, богатым не стоит попусту тратиться на бедных, — произнес я беспечно. — Достаточно взглянуть, на какое убожество низшие классы тратят свои деньги, и, слава Богу, что никто им больше не дает.

Тяжкий вздох со стороны Эмили.

— Мне совершенно непонятно, почему женщине так необходимо право голоса, если учесть, какие жуткие типы успели обзавестись им. Демократия заслужила бы куда больше одобрения, если б не была так тривиальна.

— Роберт, — сказала Эмили, — вы хоть когда-нибудь говорите серьезно?

— Только когда обсуждаемый предмет не внушает мне ни малейшего интереса.

— Думаю и тогда вы несерьезны, — проговорила она.

— Восприму это как комплимент, милая Эмили. Мне бы крайне претило получить незаслуженную репутацию искреннего человека.

— Замолчите, Роберт!

Я умолк.

— Эти ваши остроты! Они не только глубоко тривиальны, они даже едва ли смешны. Мне все время кажется, что это какой-то словесный зуд или привычка… желание покрасоваться, в них не больше смысла, чем в жутких квакающих звуках, которые выучилась издавать Лягушонок.

Я открыл было рот.

— Постойте! — остановила меня Эмили поднятой рукой. — Вы скажете, что значение здравого смысла чудовищно преувеличено. Что в свете гораздо больше ценится бессмыслица. Или, что все остроты лишены смысла, именно поэтому так глубоки. Или, что сущность всякого искусства во внешнем эффекте, что именно в этом его гениальность. Или… или… еще какую-нибудь глупость выдадите, которая звучит красиво, но на самом деле ни мысли, ни смысла, сплошной пердеж!

В изумлении я уставился на нее:

— Как… что вы сказали?..

— Ну да, да, пердеж! Вы что, полагаете, что современная девушка не должна знать таких слов? — Ее подбородок воинственно взлетел вверх. — Так вот, я стану пукать каждый раз, когда вы произносите остроту.

— О нет!

— Да, да! Может, вы считаете, что я не умею? Поверьте, мы с сестрами весьма поднаторели в этом занятии.

— Да вы просто чистый феномен!

— Чтобы отучить вас острить, я способна и на худшее.

— И вам не страшно, что вас обвинят в неприличном поведении?

— Вас уж бесспорно в этом сроду никто не обвинял.

— Верно, — заметил я по размышлении. — Только в женщине неприличие с хвастовством не связано, это просто неделикатность.

Со стороны мисс Пинкер раздался звук, похожий на бурное фырканье.

Я опешил:

— Вы что это сейчас…

— На меня повеяло очередной остротой.

— Надеюсь, вы обнаружите, что мои остроты источают аромат фиалок и роз, в то время как…

Очередной трескучий звук.

— О Господи!

— Роберт, я не шучу! Вашу высокопарную болтовню я каждый раз буду встречать залпом.

— Послушайте, ведь это же…

— А сейчас растворите-ка лучше окно, — перебила она меня, — не то у отца возникнет вопрос, отчего его изысканный «ява» отдает клозетом.

Вот так я отучился острить и научился говорить серьезно на серьезные темы. Но, разумеется, моя серьезность была наигранной. Ибо именно остроты, какими бы плоскими они ни были, оставались гораздо ближе моей истинной натуре. И все же — ну как не разлиться соловьем по поводу реформ, если сияющие серые глаза жадно внимают каждому твоему слову? Как не прикинуться сострадающим Бедным, если в награду тебя ждет такая улыбка? И как не согласиться, что необходимо как-то помочь Падшим Женщинам, если с каждым нежным абрисом губ, обрамляющим каждое слово, так страстно произносимое этой женщиной, ты возбуждаешься все сильней и сильней?

Удивительно ли, что я с такой легкостью мог после дневного флирта с Эмили Паркер в Лаймхаусе вечером предаваться блуду с какой-нибудь шлюшкой в Ковент-Гарден? Хотя между ними было столь же мало общего, как между завтраком и обедом, между востоком и западом. Мой блуд значил для меня гораздо меньше, чем мой флирт, но в то же время, он был мне гораздо более необходим — ах, как мне это вам объяснить! Мне ясно только одно: если б не проститутки, то во время своего дневного флирта я чувствовал бы себя намного скованней.

При всем этом время для флирта сократилось: мисс Пинкер заставила меня ходить с ней на собрания. О, как она любила эти собрания! То были собрания Общества содействия всемирной цивилизации, собрания Фабианского общества, собрания Общества за отмену Закона о заразных болезнях… В меня даже закралось подозрение, что я встал на путь Прогресса. Случались и ночные собрания, на которых мы угощали проституток чаем с сахаром. Однажды, воспользовавшись этим, я фантастически оттрахал одну молоденькую, такую сладенькую девку: украдкой я проследовал за ней на улицу, где за десять шиллингов в проулке мы с ней стоя скоренько посовокуплялись, после чего я снова вернулся к покинутому мной обществу. Еще устраивались обеды, на которых собирались теософы. Устраивались ужины, где собиралось общество трезвенников и на которых мы с бокалами кларета в руках обсуждали необходимость повысить налог на торговлю джином. Состоялось также крайне неприятное собрание в помещении фонда «Новая жизнь», где странного вида существо тонким переливчатым голоском не переставая бормотало что-то насчет транссексуализма, перспектив гомосексуальной любви и прочих видов извращения. Все эти два часа я просидел багровый от смущения, хотя Эмили и прочие дамы, к моему изумлению, едва ли испытывали больше неловкости, чем если бы он — она? оно? — вещал о поездке к морю.

На некоторых собраниях велись куда более достойные дискуссии, например о будущем брака по расчету. Присутствующие нередко с удовольствием цитировали строки из «Эпипсихидиона» Шелли:

…я к секте той не примыкая, Чья заповедь — с одним или с одной Делить под рабским игом путь земной, Как будто мудрость или красота Всех остальных — забвенная тщета… [19]

Однако я отметил, что мужчины и женщины трактуют это по-разному, — женщины хотели равенства и независимости, под чем они подразумевали равное положение с мужьями, в то время как мужчины хотели равенства и независимости, под чем они понимали скорее не брак, а большую свободу для холостяцкого образа жизни. Лично я своего мнения не высказывал. Если спросят, всегда можно процитировать Шелли.

19

Пер. В. Микушевича.