Арон Гуревич История историка
Шрифт:
И я в своем докладе об этом сказал. Старики — профессора Неусыхин, Смирин выразили сомнение: а так ли это было? А не перегибаете ли вы, Арон Яковлевич, палку? А как же внутреннее расслоение общины? (У А. И. Неусыхина ученики делились на «ближнюю дружину», которые говорили «община», и несколько маргинализованных — к ним относился и я, — которые говорили «общйна». Это обозначало известную стратификацию в окружении А. И.) Но если читать не Моргана и Энгельса, а источники, то убеждаешься, что эта пресловутая община в Салической правде и в других источниках едва ли прослеживается. Что же касается Англии, то здесь она появляется гораздо позднее, ближе ко времени норманнского завоевания, а в Раннее Средневековье, когда растут мэноры, никаких
Старики, желая вправить мозги мальчику, который увлекся и все перекосил, осторожно, поскольку ко мне относились благожелательно и не собирались на меня давить, задавали вопросы, просили смягчить выводы. Но мне было двадцать пять лет, и дух противоречия во мне, по — видимому, уже развивался. Я кончил свое ответное слово заявлением, что не уступлю, и добавил: «На том стою и не могу иначе». Так я продемонстрировал свою непримиримость. Когда кончилось заседание, на меня наскочила разгневанная Фаина Абрамовна Коган — Бернштейн и начала кричать, что я эпатирую публику, что я все-таки не Мартин Лютер, и нечего мне представлять сектор Средних веков в виде Вормсского собора.
А Евгений Алексеевич не приехал. Он тогда был уже академиком, получил дачу в Мозжинке, персональную машину с шофером, ему было там хорошо и уютно, неважное самочувствие нередко препятствовало его поездкам в Москву. Но на другой день после обсуждения моей диссертации, предварительно созвонившись, я приехал к нему разъяснить несколько напряженную ситуацию, создавшуюся в секторе, и понял, что Е. А. был уже проинформирован о происшедшем и подвергся некоторому воздействию и, вероятно, дело не обошлось без Левицкого. Косминский говорил туманно, высказывал некоторые сомнения: ну, может быть, действительно не надо так резко, может быть, следует упомянуть о разложении общинных порядков.
Но я был распален вчерашним заседанием, не сдавался и прибегнул к единственно, наверное, правильному ходу. Я сказал: «Евгений Алексеевич! По отношению к источникам, которые мы рассматриваем, необходима сугубая осторожность, о чем вы всегда мне и другим своим ученикам говорили. И трактовка этого предмета Мэтландом, великим скептиком и вместе с тем созидателем концепции, мне кажется настолько убедительной, что не подлежит сомнению». А Мэтланд был одним из тех немногих историков, которых Косминский ценил больше всех. Конечно, он об этом не говорил: Мэтланд все же оставался «буржуазным ученым», поэтому не следовало его особенно хвалить. Но когда я произнес это, после некоторого разговора он согласился: быть по сему. Это означало, что моя диссертация может быть представлена к защите в нынешнем виде.
И вот теперь, в 1960 году, Сидорова назначила рецензентами моей докторской диссертации А. И. Неусыхина и Я. А. Левицкого. Накануне обсуждения та дама, которая время от времени передавала мне (и другим) неформальные послания Нины Александровны, опять заводит со мной приватную беседу. «А. Я., я сегодня была свидетельницей такой сцены. Нина Александровна спрашивает Якова Александровича:
— Вы ознакомились с диссертацией Гуревича?
Он отвечает:
— Да.
— Ваше мнение?
Он преданно смотрит ей в глаза и говорит:
— Интересная работа, но очень мало Источников». И ждет ответной реакции. А Н. А., по словам этой моей знакомой, говорит: «Так вот вы и похвалите Гуревича за то, что при малом количестве источников он написал такую замечательную диссертацию».
На другой день обсуждение. Выступает Неусыхин, вдумчиво, подробно и, как всегда, очень дотошно рассматривает все проблемы.
Норвежских и исландских источников он сам не знал, но он читал Конрада Маурера, известного скандинависта, кстати, сына Георга Людвига фон Маурера, которого в свое время громил А. И. Данилов. Затем предоставляется слово Якову Александровичу, и тот среди прочего действительно говорит: «Я должен отметить выдающиеся качества этой работы; при небольшом количестве источников
А. Я. справился с проблемой». Я не реагировал, хотя, конечно, был готов ответить Левицкому. Можно было утверждать, что работа неинтересная, выводы банальные (хотя, надо сказать, никто об этом сюжете у нас не писал), но что касается источников, я привлек их больше, нежели можно переварить с одного раза, и использовал их интенсивно. Здесь и областные судебники, т. е. записи древненорвежского права, гораздо более поздние и несравненно более пространные и подробные, чем Салическая правда или лангобардские законы, здесь и исландские саги о королях, и саги об исландцах, поэзия скальдов, данные топонимики и археологии, эдцические песни и прочие источники разного рода, из которых трудно собрать связный букет, но можно двигаться вокруг предмета и рассматривать его с разных точек зрения.Я защищал диссертацию уже после кончины Н. А. Сидоровой. Тут тоже произошел казус. Мне назначили оппонентами А. И. Неусыхина, А. И. Данилова, тогда — ректора Томского университета, и М. А. Барга. Ученый секретарь Института, созерцая список моих оппонентов, сказал: «У вас такие оппоненты дохлые (так он изящно выразился), назначим-ка мы вам четвертого, “запасного игрока”». И назначили «запасным игроком» не кого-нибудь, а академика Сказкина. К моменту защиты Неусыхин заболел, Данилов сообщил, что из-за каких-то дел в университете приехать не сможет, а в то время отсутствие оппонента на защите не допускалось. Если он прибыть не мог, назначался еще один.
Защита происходила 1 марта 1962 года, я в ту пору еще работал в Калинине. Явились Сказкин и Барг, Данилов не мог приехать, Неусыхин — вне игры. Без меня меня женили, уговорив еще Зинаиду Владимировну Удальцову быть моим оппонентом. Членам ученого совета пришлось заслушать пять отзывов. Когда председатель совета объявил, что отзыв проф. Неусыхина содержит 44 страницы, напечатанных через один интервал, в зале закричали: «Огласите выводы!» Все прошло хорошо, но я так и оставался вне Института истории и только через четыре года оказался в Институте философии.
Я уже сказал, что середина и вторая половина 60–х годов были для меня очень продуктивными. Как раз в это время вышла книга Ле Гоффа «Цивилизация средневекового Запада». Не знаю, как ее воспринимают теперешние молодые читатели, но тогда это был для нас интеллектуальный взрыв. Вообще, я уже освоился с работами представителей Школы «Анналов» и понимал значение осуществленной еще в начале XX столетия неокантианской критики традиционной историографии, уже нащупывал собственные пути и, главное, понял, что есть поприще, на котором я не буду повторять французских историков, а смогу сказать нечто свое.
Французские историки, принадлежащие к школе Блока, Февра, Броделя, те, кто шел за ними — Ле Гофф, Дюби, Леруа Ладюри и др., — были и остаются франкоцентричными, в лучшем случае, они романоцентричны. Они занимаются Францией, Италией, Испанией, Каталонией, а мир за пределами романоязычных стран, как правило, остается периферией для их сознания и для их исследований. Они могут совершать туда кратковременные экскурсы, но всерьез до сих пор опираются только на французский и романский материал.
Перед историком, который работает не в Париже, а в Москве, может открыться иная перспектива. Поскольку в университете я был воспитан Косминским и тем более Неусыхиным как германист, естественно, что германские сюжеты, а позднее — по моему выбору — и скандинавская тематика привлекали меня все в большей степени. И мне казалось важным, не отказываясь от романских сюжетов, заняться германскими и выявить какое-то другое соотношение этих двух существенно разных миров — не для того, чтобы их совершенно разобщить, а для того, чтобы, наоборот, обнаружить общий субстрат под многообразием социальных и культурных процессов в Европе, происходивших разными темпами. Эти мысли зрели у меня уже в первой половине 60–х годов.