Артефакт

– Значит, говоришь, высыпался? – хмуро взглянул на него я. – А милая тебе случайно не снилась?…

– Ты это к чему? – искренне удивился Виталик.

– Это я к тому, что ты, похоже, теперь во сне путешествуешь.

– Это не я! – возразил он. – С какой стати, ты что?!.

– С такой стати, что теперь ясно, у кого твой медальон похоронный.

– А… – сообразил Кегля. – Так это что ж, я… теперь в любой момент могу туда… – Ему этот факт, видно, не очень по нутру пришелся. А меня, наоборот, прямо-таки подмывало сдавить медальон в кулаке. Надо отдать должное этому недалекому «родственничку» Кегли – ему удалось вывести меня из себя.

– Зачем он это сделал?! Что ему нужно, «брелок» этот чертов? – с досады заорал я на ни в чем не повинную Ирку, выдернув из-за ворота злосчастный шумерский логотип.

– Кто? – переспросила Ирка: губы у нее тряслись.

– Извини… – виновато сказал я, взяв себя в руки: уж на кого мне не стоило орать, так это на Ирку… Да и злиться-то мне было не на кого, кроме как на самого себя, как ни крути… И я злился…

Я подыскал среди руин подходящую для такого случая вещицу – дубовую ногу, выломанную из моего же письменного стола. Потом проверил, на месте ли револьвер, и стянул с шеи медальон.

– Лучше сматывайтесь отсюда, – сказал я им и отправился на кухню, чтобы лишний раз не травмировать Иркину психику.

* * *

Понятия не имею, насколько досада способна влиять на сверхъестественные процессы, но медальон в этот раз избавил меня от своих капризов. Когда я вернулся в гостиную – все там уже было в ажуре – чинно, уютно и прибрано. Дом родной… Только копия Клее – картина из моих утопий – вызывающе ярким пятном на стене демонстрировала свою чужеродность. А в одном из кресел – в том самом, где только что сидела «проводившая» меня Ирка, – теперь устроилась Юля, и даже поза у нее была та же – эмбриональная. Синяки и царапины на лице Юли гораздо выразительнее живописи Клее свидетельствовали о том, в каком мире я оказался.

– Мне надо домой, – угрюмо взглянула она на меня: они с Иркой определенно сидели на одной волне…

– Ты меня узнаешь? – спросил я на всякий случай.

– Мне надо домой, – монотонно повторила она. – Почему ты запер дверь?

Что ж, этого следовало ожидать…

– Я не тот, за кого ты меня принимаешь, – сказал я. – Ты, видно, пообщалась с моим братом?

– С братом?

– Это я вытащил тебя вчера из того кабака.

Юля кивнула, продолжая подозрительно меня разглядывать.

– Он… плохо с тобой обошелся?

– Ты шизофреник? – склонила она голову набок.

Я и забыл, что она врач…

– Допустим, – сказал я. – Тебе это только сейчас пришло в голову?

– Нет…

– И когда это со мной началось?

– Вчера.

– В какой момент?

– Когда ты вылил на меня графин воды и спросил, кто я.

– Вылил на тебя графин воды?

– Я была без сознания.

– А что случилось?

– Не знаю… У меня закружилась голова, и я потеряла сознание.

– Когда мы с тобой обнимались?

Она промолчала.

– И что было потом?

– Потом ты отобрал у меня пистолет, который сам подарил, и перестал со мной разговаривать – просто не обращал на меня внимания. Я хотела уйти домой, но ты меня не пустил и запер дверь.

Она встала.

– Я подумала, что ты… превратился в маньяка – в последнее время со многими это случается… Но ты меня не тронул… Когда утром ты ушел, я пыталась выбраться из квартиры, но мне не удалось… Так ты меня теперь отпустишь? – спросила она мягко, но настороженно, очевидно, опасаясь спугнуть момент «просветления», которое на меня снизошло.

– Меня долго не было? – уточнил я.

– Несколько часов, – пожала она плечами, – или ты имеешь в виду… свою болезнь?

– А ты в психушку звонить не пробовала? – поинтересовался я.

– Смеешься?.. Ничего же больше не работает… Ты, действительно… – Она подошла ко мне ближе, внимательно всматриваясь в глаза. – Ты так спасаешься, да?.. – И в ее голосе прорезались нотки жалости к моей ранимой, блуждающей личности. Она видела в этом болезнь, но какая разница, если попала она в самую точку.

– Я-то ладно… – вяло отмахнулся я, мучительно сознавая собственное убожество перед этой хрупкой мужественной девочкой. Только ее жалости мне сейчас и недоставало!.. Она ведь не могла сбежать отсюда, как это делал я всякий раз, когда уж слишком «припекало». Она оставалась тут – один на один с этим кошмарным ошметком реальности, и она еще за меня переживала…

– Тебе-то это как удается? – спросил я с безысходной тоской: то, что она избегла общей участи и осталась такой же, какой и была, – не вызывало у меня сомнений. Как только сама она могла выносить все это, находясь в здравом уме? Вот ведь почему она думала, что я «так» сбегал… Гельману определенно было попроще – а вон как его скрутило…

– Думаешь, это конец?.. – спросила Юлия, так ничего и не ответив на мой вопрос: он явно был признан риторическим. А вот ее вопрос для меня риторическим не был, я знал обо всем этом куда больше ее…

– Нет… – покачал я головой. Потом подошел к столу и прислонил к нему его пятую ногу: моя злость улетучилась – от нее осталась одна только решимость, и это было хорошо.

– Тебе, наверно, действительно лучше пойти домой, – сказал я. – Со мной снова могут возникнуть проблемы… Я тебя провожу.

– Ты дашь мне пистолет? – бодро уточнила она.

Я нажал кнопку под столом, и картина отошла от стены.

– Там ничего нет, – сказала Юлия. – Ты все куда-то унес.

– Отдам тебе свой. – Я вытащил из кармана револьвер и протянул ей.

* * *

Стремительность, с которой тут развивался «сепаратистский» процесс, поражала воображение. Я отсутствовал всего лишь сутки, а местные «ковбои» за это время, кажется, успели сыграть в настоящую войну. Повсюду были разбитые, перевернутые и сгоревшие автомобили. Некоторые из них еще дымились. Их монохромные матово-черные остовы с выбитыми стеклами издали казались плоскими, словно декорации, – черный цвет предательски скрадывал объем. Но вблизи они были вполне убедительны: никакого обмана – чистейший натурализм. Прохожих не было совсем, только в самом конце улицы, возле Таврического сада, змеилась какая-то пешая колонна, сворачивая к Суворовскому. В направлении Литейного все было «чисто». Однако я заметил людей, лежащих на асфальте, и у меня к горлу подступил ком. Мне вновь привелось испытать старательно забытое и очень неприятное ощущение, которое однажды с такой же пронзительной остротой захлестнуло меня в Могадишо, когда я впервые столкнулся с последствиями уличных боев. Я тогда никак не мог взять в толк: как это так вышло, что «мирно» лежащие на тротуарах люди – совершенно обычные с виду мужчины, женщины и даже дети – мертвы. А ведь я принимал в их судьбе посильное участие, с самыми благими намерениями…

Юлия молча шла рядом. Я не решался взглянуть на нее: она ведь была одной из этих женщин, в судьбе которых я принимал участие… Но она, кажется, и не подозревала, насколько я был «участлив», – она принимала меня за простого сумасшедшего.

Я скользнул взглядом по окнам и понял, что мы не настолько одиноки, как могло бы показаться посреди этой пустынной улицы: с десяток блеклых пятен лиц за пыльными окнами тотчас отпрянули, растаяв во мгле темных квартир, как только я поднял голову. Будь вокруг многолюдная толпа, мы вряд ли удостоились бы столь пристального внимания.