Артур Артузов

Артузов еще раз возвращается к возмутившему его выступлению Слуцкого на партактиве:

«…Разоблачение Илинича становилось очень трудным… Но мог ли сказать т. Слуцкий, что я сознательно нарушил указание Сталина по этому конкретному вопросу? Совесть надо не иметь, чтобы это сказать на активе. Я не говорил о доле ответственности тт. Слуцкого и Б. Бермана в деле Или–нича. Но ведь они, а не я сидели в Берлине, когда Илинич один или вместе с т. Баранским ^{129} вербовали там людей. Или эти товарищи боялись меня как Ягоду и не решались внести коррективы в работе Илинича? Никто этому не поверит. Когда надо было, они сносились через мою голову с т. Ягодой достаточно часто, а т. Слуцкий много потрудился, чтобы доказать Ягоде необходимость избавиться от меня, как человека, откровенничавшего с т. Акуловым! Он, Слуцкий, дирижировал на партконференции всей техникой недопущения меня в партком.

Я посадил Сосновского в тюрьму для того, чтобы сделать его потом своим помощником, – утверждал Слуцкий.

Дело Сосновского было не маленькое дело в ВЧК. За него я получил орден. Я знаю, что Дзержинский советовался с Лениным по этому делу. За последние лет десять я отношения к Сосновскому не имел (с тех пор, как ушел из КРО), а ревизовать Слуцкому то, что было до этого, не к лицу, т. к. он слышал об этом только краем уха.

В 1920–м году во время войны я поймал Сосновского, который был главным резидентом польского штаба на советской территории. Во что бы то ни стало я должен был добиться его показаний и выдачи его большой сети польских офицеров и прочих шпионов. При аресте эти молодые польские патриоты отстреливались и не сдавались живыми (так был убит один помощник Сосновского. Его мы выследили до поимки Сосновского).

Сосновский был первым, которого т. Карин при аресте неожиданно схватил за руку и не дал ему возможности стрелять.

От показаний Сосновского зависела судьба военной польской разведки во время войны 1920 года. И я добился показаний. Причем помогли не угрозы (они не действовали), а сила аргументов Ленинской партии.

…Дзержинский разрешил сообщить Сосновскому – не стрелять идейных пилсудчиков из его людей, а выпускать в Польшу под честное слово – не заниматься больше шпионажем против нас. На этом условии Сосновский дал свои показания. Мы сыграли на его революционном романтизме и сняли польскую сеть.

Обещанное приказано было выполнить. Несколько польских офицеров было выпущено в Польшу после политической обработки. Т. Фриновский мне сказал: «Русских стреляли, поляков выпускали по этому делу». Считаю такое утверждение клеветой на Дзержинского.

В 1920 году это было политическое дело. Обращение Со–сновского к польской… молодежи разбрасывалось нашей авиацией над польскими войсками. За раскрытие плана польских диверсантов – помешать эвакуации штаба Тухачевского из Минска – Сосновскому был присужден орден Кр. Знамени. Во время войны 1920 года Сосновский принес вред Пилсудскому.

Дзержинский предложил и дальше использовать Соснов–ского (не на польских делах) и посадить в аппарат. Мой заместитель т. Пиляр протестовал; имел конфликт с т. Дзержинским и уехал после этого на нелегальную работу в Польшу (Верхняя Силезия).

В момент моего ухода из КРО Сосновский был начальником 6–го («белогвардейского») отделения».

Далее Артузов еще раз признает свою «вину», искренне, но неубедительно в сравнении с предыдущим пассажем:

«Я виноват в том, что после успешных старых дел, поимки Савинкова и Рейли, после успешного насыщения польской разведки дезинформационными материалами, под действием которых мы держали польский штаб до 1927 года (когда произошел провал „Треста“), я не учел в достаточной мере изменившуюся обстановку. После того как Пилсуд–ский в 1928 г., убедившись на основе провала „Треста“, что его штаб находился во власти большевистской дезинформации, приказал арестовать всю поголовно свою двойническую разведсеть против СССР, – мы потеряли разведывательный контакт с польской разведкой. Этот „контакт“ мы, по–видимому, не наладили и до сих пор… Наоборот, польский штаб проник в это время в наши важнейшие, в том числе и чекистские органы, насадив сюда своих агентов и двойников».

Артузов не был бы самим собой, если бы ограничился в письме к наркому только раскаиванием в своих «просчетах». Даже при столь сложных обстоятельствах он высказывает свои профессиональные соображения по разведывательной работе. В частности, он пишет: «Работая с агентурой, надо тщательно изучать, проверять, анализировать представляемые материалы под углом избежания обмана, дезинформации нас со стороны агентов. Если это враг – он только глубже побольше нас уязвит в решительный момент борьбы, когда меньше всего этого будем ждать».

О конкретном агенте Филевиче, также поставленном ему в вину, он пишет: «…Ф. пройдоха и жулик, использовать его, конечно, было рискованно, тем более как вербовщика. Но надо же иметь в виду, что даже в уголовном розыске знают, что к уголовникам надо искать подход через уголовников. Конечно, некоторая смелость в разведке необходима… Заведомый провокатор мог бы нанести нам сильный удар, если бы раскусил мою игру. Я сомневаюсь, сумеет ли Слуцкий через самых добросовестных своих источников, скромных и даже самых проверенных, обмануть польскую разведку. Для этого можно лавировать с распределением ответственности за свои дела, и тем более в случае провала. Для этого самому надо брать на себя ответственность, считаясь, конечно, с тем, что за провал тебя не похвалят. Но иначе трудно научиться работать без провалов и вообще достигнуть какого–либо результата в работе. И если не в аппарате, то в агентуре придется прибегать к полякам. Слуцкий хочет работать в Польше только через евреев, которых там, в Польше, не пускают ни в армию, ни в интересующие нас другие ведомства. Не думаю, чтобы он добился успеха по этим линиям».

Артузов объясняет, что Филевич – сам бывший польский офицер, хорошо знающий среду польского офицерства, где полно взяточников, жуликов и растратчиков. Он умеет находить с ними общий язык. Именно через Филевича был завербован ценнейший источник, офицер 2–го отдела (разведывательного) польского генштаба Бураковский.

В завершение Артузов пишет:

«В работе я всегда наступал и дерзал, Николай Иванович. После смерти Менжинского мне не с кем было делить ответственность за работу. Т. Ягода, как и т. Слуцкий, не любил рисковать. На всякий случай, против всех решительно предложений он возражал, а если когда–нибудь и соглашался, то в случае беды забывал об этом. Поэтому получать санкцию Ягоды на агентурные комбинации было просто бесцельно. Конечно, это неправильно, это анархический принцип, но что же было делать, когда у нас и по более важным делам, чем агентурные комбинации, не привыкли ходить в ЦК?

Меня очень тяготит, Николай Иванович, что я не имею возможности перед авторитетным товарищеским чекистским судом изложить все, что наболело, в частности по польским делам.

Только Дзержинский придавал исключительное значение разбору на коллегии (или лично у него) провалов и неудач в работе. На них он учил чекистов. Я бы очень хотел, чтобы и Вы признали этот метод полезным. (Воистину чудак – судьба его висит на волоске, все вокруг, кроме него, это видят, а он еще берет на себя смелость давать советы Ежову, ставить ему в пример Дзержинского! – Т. Г.)

А мне каждый вечер приходится засыпать под гнетом мысли о том, что в случившейся большой беде я виноват, но меня конкретно никто не обвиняет, ничем не помогают в беде. Больших усилий мне стоит новая работа, тихая, спокойная и при других обстоятельствах для меня просто подходящая (я очень устал и изнервничался за последние три года работы в Разведупре).

В самом деле, не назначите ли Вы авторитетного разбора польского провала с привлечением меня и всех причастных в качестве ответчиков? Я бы очень об этом просил.

Артузов».

И вот что удивительно: Ежов письмо Артузова прочитал внимательно и, как и в первый раз, синим карандашом, размашисто, наложил на нем вполне дельную и спокойную резолюцию:

«1. Ознакомить т. Агранова, Фриновского, Бельского и Бермана.

2. Мысль Артузова о разборе провалов и, в частности провала по польской работе, мне кажется правильной при условии квалифицированного предварительного анализа осведомленного добросовестного товарища.

Ежов».