Артур и Джордж
Шрифт:
Уловки — такие нетипичные для дома священника. Но куда больше Мод потрясла оценка состояния Джорджа, которую она услышала от отца. Для нее он всегда был надежным заботливым братом, а вот Орас — легкомысленным шалопаем, который подчинял свою жизнь капризам, которому не хватало солидности. И, как показало дальнейшее, она была права, а их отец ошибался. Как сумел бы Джордж вынести свои испытания, если бы не обладал куда большей крепостью духа, чем казалось их отцу? Но такие мысли Мод держала при себе.
— В одном сэр Артур глубоко ошибался, — внезапно объявил Джордж. — Он был противником права голоса для женщин.
Поскольку ее брат все время поддерживал суфражизм, когда тот был на повестке дня, эти слова Мод не удивили. Непонятным скорее был яростный тон. Джордж теперь смущенно отвел взгляд от сестры. Цепочка воспоминаний и все, что она повлекла за собой, пробудила в нем особо нежное чувство к Мод, а также осознание, что оно было и останется самым сильным чувством в его жизни. Но Джордж не обладает умением выражать подобные мысли, смущается их, и даже самое опосредствованное
Его ждала работа, но он просто сидел за столом и думал о сэре Артуре. В последний раз они виделись двадцать три года назад; и все-таки соединившее их звено оставалось целым. Он следил за произведениями и действиями сэра Артура, его путешествиями и кампаниями, его вмешательствами в общественную жизнь нации. Джордж часто соглашался с его заявлениями — о реформе разводов, угрозе со стороны Германии, потребности в туннеле под Ла-Маншем, нравственной необходимости вернуть Гибралтар Испании. Однако Джордж позволил себе откровенные сомнения касательно менее известных вкладов сэра Артура в тюремную реформу — предложение, чтобы закоренелые рецидивисты из тюрем Его Величества были бы все вывезены на шотландский остров Тайри. Джордж вырезал статьи, следил за продолжавшимися подвигами Шерлока Холмса в «Стрэнд мэгэзин» и брал очередные книги сэра Артура из библиотеки. Дважды он водил Мод в кино — посмотреть замечательную игру мистера Эйли Норвуда в роли сыщика-консультанта.
Он вспомнил, как в год их переезда на Боро-Хай-стрит он купил «Дейли мейл» исключительно, чтобы прочесть специальный репортаж сэра Артура о марафонском беге в дни лондонской Олимпиады. Джорджа меньше всего интересовали спортивные достижения, но он был вознагражден дополнительным прозрением — хотя и не нуждался в нем — относительно характера своего благодетеля. Описание, сделанное сэром Артуром, было настолько живым, что Джордж перечитывал и перечитывал его, пока происходившее не замелькало перед его мысленным взором будто киножурнал. Огромный стадион… полные ожидания зрители… Появляется щуплая фигурка, обогнавшая всех остальных… итальянец в состоянии, близком к коллапсу… он падает, он встает, он снова падает, он снова встает, он пошатывается… тут на стадионе появляется американец и начинает его нагонять… мужественному итальянцу остается двадцать ярдов до ленточки… толпа заворожена… он снова падает… ему помогают встать… дружеские руки протаскивают его к ленточке прежде, чем американец его нагоняет. Но, разумеется, приняв помощь, итальянец нарушил правила, и победителем объявляется американец.
Любой другой писатель остановился бы на этом, удовлетворенный своим воссозданием столь драматического момента. Но сэр Артур не был любым другим писателем, и мужество итальянца его так растрогало, что он объявил подписку в его пользу. Было собрано триста фунтов, которые позволили бегуну открыть пекарню в своей родной деревне — чего золотая медаль никак ему бы не обеспечила. Так типично для сэра Артура: душевная щедрость и практичность в равных долях.
После своего успеха с делом Идалджи сэр Артур принимал участие в других юридических протестах. Джорджу было стыдно признаться, что его чувства к последующим жертвам опирались на зависть, иногда граничившую с неодобрением. Вот, например, Оскар Слейтер, чье дело заняло годы и годы жизни сэра Артура. Человек этот действительно был неправильно обвинен в убийстве и чуть было не казнен, и вмешательство сэра Артура избавило его от виселицы, а со временем привело к его освобождению; однако Слейтер был крайне низким человеком, профессиональным преступником, который не выказал ни грана благодарности тем, кто ему помог.
Сэр Артур, кроме того, продолжал играть в сыщика. Всего три-четыре года назад было любопытное дело женщины-писательницы, которая исчезла. Кристи — ее так звали. Видимо, восходящая звезда детективной литературы, хотя Джорджа восходящие звезды совершенно не интересовали, пока Шерлок Холмс все еще пополнял свою записную книжку. Миссис Кристи исчезла из своего дома в Беркшире, и ее машину обнаружили примерно в пяти милях от Гилфорда. Когда три отряда полицейских не нашли никаких ее следов, главный констебль Суррея обратился к сэру Артуру, который тогда был заместителем лорда-лейтенанта этого графства. Дальнейшее изумило многих людей. Допрашивал ли сэр Артур свидетелей, разыскивал ли следы на истоптанной земле или наводил справки у полиции, как в знаменитом деле Идалджи? Ничего подобного. Он связался с мужем Кристи, заимствовал одну из ее перчаток и отвез ее медиуму, который прижал перчатку ко лбу в попытке определить, где находится женщина. Ну, одно дело — как Джордж предложил стаффордширской полиции — использовать настоящих ищеек для вынюхивания следа, и совсем другое — прибегать к спиритическим, которые остаются дома и нюхают перчатки. Джордж, прочитав о новых сыскных методах сэра Артура, испытал немалое облегчение, что в его собственном деле применялись более ортодоксальные приемы.
Однако потребовалось бы куда больше горстки таких эксцентричностей, чтобы в абсолютном уважении Джорджа к сэру Артуру появилась прореха. Он проникся им, когда был молодым тридцатилетним человеком, освобожденным из тюрьмы, и хранил его и теперь — пятидесятичетырехлетним солиситором с совершенно седыми усами и волосами. Единственная причина, благодаря которой он сейчас сидит здесь за своим столом утром в пятницу, заключалась в высоких принципах сэра Артура и готовности претворять их в действия. Жизнь Джорджа была ему возвращена. Он обладал полным собранием
свода законов, вполне удовлетворительной практикой, набором шляп на выбор и великолепной (некоторые могли бы даже сказать — броской) часовой цепочкой с брелоками поперек жилета, который с каждым годом становился чуть более тесным. Он был домовладельцем и человеком, имеющим свое мнение о злободневных событиях. У него, правда, не было жены, а также и долгих завтраков с коллегами, которые восклицали бы: «Молодец, старина Джордж!», когда он протягивал бы руку за счетом. Взамен он обладал своеобразной славой, или полуславой, или — с течением времени — четвертьславой. Он хотел приобрести известность как юрист, а кончил известностью жертвы судебной ошибки. Его дело привело к созданию уголовного апелляционного суда, решения которого за последние два десятилетия уточнили уголовные законы до степени, воспринимавшейся как революционная. Джордж гордился своей связью (пусть и совершенно непреднамеренной) с этим институтом. Но кто знал про нее? Горстка людей на упоминание его фамилии откликнулась бы теплым пожатием руки, обошлась бы как с человеком, который когда-то давным-давно претерпел знаменитую несправедливость; другие поглядели бы на него глазами фермерских мальчиков или специальных констеблей с проселков, но в настоящем подавляющее большинство никогда про него не слышало.По временам он досадовал на это и стыдился своей досады. Он помнил, что в течение всех лет его страданий он больше всего жаждал анонимности. Капеллан в Льюисе спросил, чего ему не хватает больше всего, а он ответил, что ему не хватает его жизни. Теперь она ему возвращена; у него есть работа, деньги в достатке, люди, которым можно кивнуть при встрече на улице. Но иногда его локтем в бок толкала мысль, что он заслуживает большего, что его испытания должны были бы увенчаться большей наградой. Из злодея в мученики, а затем практически в никого — разве это справедливо? Его сторонники заверяли, что его дело не менее значительно, чем дело Дрейфуса, что оно раскрыло об Англии не меньше, чем дело Дрейфуса о Франции, и точно так же, как были дрейфусары и антидрейфусары, были люди за и против Идалджи. Далее они настаивали, что в сэре Артуре Конан Дойле он обрел столь же великого защитника и заметно лучшего писателя, чем француз Эмиль Золя, чьи книги как будто отличались вульгарностью и кто сбежал в Англию, когда ему пригрозили тюрьмой. Вообразить только, что сэр Артур дает стрекача в Париж, чтобы избежать прихоти какого-нибудь политика или прокурора! Он бы остался, и вступил в бой, и поднял бы огромный шум, и тряс бы решетку своей камеры, пока тюрьма не обрушилась бы.
И тем не менее вопреки всему слава имени Дрейфуса непрерывно возрастала и обрела известность по всему земному шару, тогда как имя Идалджи еле-еле узнавали в Уолверхемптоне. Отчасти это было следствием его собственной инициативы — или, точнее, отсутствия инициативы. После освобождения его часто приглашали выступить на собрании, написать статью в газету, дать интервью. Он неизменно отвечал отказом. Он не хотел стать оратором или борцом за что-либо; он не обладал темпераментом для вещания с трибун; и один раз, рассказав про свои страдания «Арбитру», считал нескромным возвращаться к ним снова, когда его об этом просили. Он тогда взвесил, не подготовить ли дополненное издание своей книги о железнодорожном праве, но почувствовал, что и это тоже может оказаться эксплуатацией его известности.
Однако он подозревал, что в гораздо большей мере его безвестность имела отношение к самой Англии. Франция, как он ее понимал, была страной крайностей, бешеных мнений, бешеных принципов и долгой памяти. Англия была много спокойней, столь же принципиальной, но менее охочей поднимать шумиху из-за своих принципов; местом, где общее право вызывало больше доверия, чем правительственные постановления; где люди занимались своим делом и не искали случая вмешиваться в чужое; где большие общественные взрывы происходили от времени до времени — взрывы чувств, которые могли бы даже перейти в насилие и несправедливости, но которые скоро изглаживались из памяти и редко встраивались в историю страны. Ну, случилось, а теперь давайте забудем и продолжим жить как жили прежде — такова английская традиция. Что-то было плохо, что-то было сломано, но теперь исправлено, так что сделаем вид, что ничего особенно плохого не было с самого начала. Дело Идалджи не возникло бы, если бы существовал апелляционный суд? Прекрасно, в таком случае оправдайте Идалджи, учредите апелляционный суд до истечения года — и что еще останется сказать? Это была Англия, и Джордж мог понять точку зрения Англии, потому что Джордж сам был англичанином.
После бракосочетания он писал сэру Артуру дважды. В последний год войны умер его отец; в знобкое майское утро он был погребен вблизи дяди Компсона, в дюжине ярдов от церкви, где служил более сорока лет. Джордж чувствовал, что сэру Артуру — знакомому с его отцом — хотелось бы узнать про это; в ответ он получил краткое выражение соболезнования. Но затем, несколько месяцев спустя, он прочел в газете, что сын сэра Артура, Кингсли, раненный на Сомме и не оправившийся после ранения, умер, как и многие другие, от инфлюэнцы. Всего за две недели до подписания перемирия. Он снова написал — сын, потерявший отца, отцу, потерявшему сына. На этот раз ответ пришел более длинный. Имя Кингсли было последним в скорбной перекличке. Супруга сэра Артура потеряла брата Малькольма в первую неделю войны. Его племянник, Оскар Хорнанг, был убит под Ипром вместе с еще одним из его племянников. Муж его сестры Лотти умер в первый же свой день в окопах. И так далее. И так далее. Сэр Артур перечислил всех известных ему и его жене. Но в заключение он выразил уверенность, что они не потеряны, а просто ждут по ту сторону.