Ассасины

— Кёртис Локхарт... — начал Саммерхейс, как только мы отошли от дома. — Я видел его во многих ролях, он был точно актер, переходящий из одной пьесы в другую. Но в глубине души он всегда был и оставался устроителем всяких сомнительных делишек, и это у него наследственное, родом он из Бостона, и Локхарты еще со времен Войны за независимость были устроителями дел. Это их дар, талант, у других людей, к примеру, золотые руки, и они могут сколотить полку, построить лестницу, курятник, соорудить ловушку для омара...

Саммерхейс описывал человека, обитавшего среди тех, кого называли «тайным правительством», или «правительством внутри правительства», или же «Церковью внутри Церкви». Локхарт выучился всему этому еще на коленях у моего отца.

— Однако, — продолжил Дрю Саммерхейс, стоя среди яблонь с облетевшей листвой, в саду, где отец нашел якобы повесившегося на дереве отца Говерно, — Кёртис всегда мог похвастаться одним великим достижением. Это он превратил маленького человека по имени Сальваторе ди Мона в Папу Каллистия IV. Обещал прикупить нового Папу и, черт побери, сделал это. Так что в нем не ошиблись.

А началось все с того, что он занял пост в совете директоров Фонда Конвея в Филадельфии. Там Локхарт с изумлением узнал, что Орд Конвей, или Старый Пердун, как прозвали его сослуживцы, вдруг решил, что ему нужен собственный личный Папа. И вот Орд обратился к Локхарту, а тот приобрел ему Папу за пять миллионов восемьсот тысяч долларов, то есть за куда меньшую сумму, чем пришлось выложить Нельсону Даблдею за «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке. Фокус в том, что лишь немногим людям известно, что Папу можно приобрести за деньги. Орд захватил всего два года правления Папы Каллистия IV, затем жизнь его оборвалась.

Некоторое время Локхарт считал Орда Конвея заурядным старым фашистом, эдакой паршивой овцой, затесавшейся в прославленную фамилию по чистому недоразумению. Но Орд просто очень любил Церковь, полюбил еще с малолетства, ребенком, когда учил катехизис. Локхарт тоже следил за процессом и угадал в Сальваторе ди Мона стремление и способность провести несколько реформ и взять курс на то, что принято называть «демократизацией Церкви». Орд всегда говорил, что демократия хороша к месту, а Церковь вовсе не место для демократии. «Католики, — ворчал он, — разве им не положено голосовать за то, во что они верят? Но они, мать их за ногу, не желают высказывать свое мнение, в том-то вся и штука!»

Локхарт начал разрабатывать план. Он понял, что Конвей всего лишь пытается вернуть старые добрые времена и умиротворить воспаленное сознание, и это делало его идеальным инструментом. Тут все сошлось очень удачно. Конвей хотел увидеть возвращение Церкви своего детства, монсеньер Энди Хеффернан хотел протоптать дорожку к совету кардиналов. А Локхарту хотелось лишь сохранить статус-кво, насколько это возможно. Да, понадобятся деньги, но это не проблема: Орд Конвей едва ли не умолял о том, чтобы его облегчили на несколько миллионов. Сделку следовало довести до ума: того требовало положение вещей. И Кёртис Локхарт развил бурную деятельность.

Прекрасным вспомогательным инструментом послужила клиника по контролю за рождаемостью в Боливии. Либеральное заведение, но недостаточно либеральное. Классический пример того, как много надо менять. Большинство иерархов католической Церкви, за исключением разве что самых консервативных членов Ватиканской курии, считали, что создание подобной клиники было весьма прогрессивным и социально ответственным шагом. Они не были склонны расценивать это как отход от основ христианского учения, во всяком случае, со времен правления Папы Павла, ставших поворотным моментом в истории современной Церкви.

А Кёртис Локхарт все продолжал складывать фрагменты головоломки. Дай ему несколько кусочков самых причудливых конфигураций, и он всегда найдет им подходящее место. Не случайно кардинал Сальваторе ди Мона сказал ему накануне выборов следующее: «Вам так идет эта алая сутана, мой дорогой Локхарт, словно в ней родились. Сутана и берет. Вас не остановить».

Локхарт был польщен. «Меня не остановить ни при каких обстоятельствах, ваше преосвященство».

Но этот разговор состоялся задолго до того, как Локхарт увидел способ использовать бедную измученную душу Павла VI в качестве рычага, способного сдвинуть с мертвой точки дело Конвея.

А началось все с Иоанна XXIII. Это он занялся вопросами, связанными с контролем над рождаемостью. А потом передал дело Павлу, который убрал этот вопрос из-под юрисдикции Ватиканского совета. И лед тронулся. Уже в шестидесятых католики всего мира начали пользоваться противозачаточными таблетками, десятки миллионов католиков игнорировали каноническое учение Церкви. Задачей Павла было получить мандат от самого понтифика, найти лазейку в официальной доктрине, чтобы честные католики всего мира вновь с чистым сердцем и спокойной совестью начали контролировать рождаемость. Короче, если Павел хотел изменить доктрину, ему следовало, по образному выражению одного из кардиналов, «утопить комиссию в Тибре».

И когда доклад комиссии был завершен, лазейку найти удалось. И сформулирована она была следующим образом: целью брачных взаимоотношений является рождение детей, но каждый отдельный половой супружеский акт нельзя считать средством достижения этой цели.

Это, по мнению Локхарта, являлось настоящим прорывом в доктрине и обеспечивало Церкви достойный переход в новый век. К тому же помогало вернуть в лоно Церкви немало заблудших душ.

Однако совесть заставила Павла проигнорировать доклад комиссии, существенную роль сыграли тут и закулисные маневры консерваторов из Ватикана, умело играющих на его совести. Его послание, «Humanae Vitae», полностью отрицало все изобретения комиссии и нанесло Церкви удар, от которого она долго не могла оправиться. Локхарт сразу понял: настал поворотный момент; послание, на его взгляд, стало началом конца старой консервативной Церкви. Осталось два пути: или вперед, или назад. Или Церковь останется в руках консерваторов, и тогда ей конец, или же власть в ней захватят умеренные и либералы, готовые перестроить и адаптировать Церковь к будущему.

Однако главной проблемы Конвея это не решало, ведь поворотный момент мог длиться годы и десятилетия. Локхарт увидел все сразу — начало, середину и конец. И произошло это днем, на очередном совещании совета директоров Фонда Конвея. Сравнимо это было, очевидно, с тем моментом, когда сам я вдруг понял, уловил суть игры в футбол. Только у Локхарта были свои игры, а у меня — свои.

Мы с Саммерхейсом стояли у пруда, затянутого льдом, и смотрели вдаль, на серую полосу горизонта.

— Именно в этот момент, — сказал Саммерхейс, — Локхарт и решил обратиться к двум членам совета директоров, а именно к твоему отцу и ко мне, и предложил пойти куда-нибудь выпить, когда заседание закончится. Локхарт почему-то считал Хью Дрискила и меня равными себе в умении улаживать дела.

И вот мы трое встретились в клубе, который Локхарт облюбовал в Филадельфии. Хью Дрискил выслушал его внимательно и молча, а потом сказал: «Вопрос, Кёртис, стоит так. Сможешь ты убедить старика Конвея поставить на кон этот боливийский центр по контролю над рождаемостью и еще шесть миллионов баксов и получить взамен достаточно консервативного Папу?» — «Смогу». — «Прекрасно, Кёртис, — сказал Хью Дрискил и подмигнул мне. — А теперь расскажи нам, как ты это сделаешь».

Подобно многим великим идеям, и эта оказалась простой. — Саммерхейс приостановился и поправил шляпу.