Атаман Семенов

Помощник машиниста прижался к теплой железной перегородке, лицо у него дернулось, съезжая набок, губы по-мальчишески обиженно затряслись, и он, запрокинув голову назад, заплакал.

За спиной прапорщика дважды рявкнул звонок — сигнал отхода.

Стрелки, залегшие перед завалом, начали поспешно отходить.

Прапорщик рывками, неумело стал отводить бронепоезд от завала. По бронированным щитам паровоза продолжали щелкать пули.

Стрельба смолкла, лишь когда бронепоезда отошли на безопасное расстояние.

Но через двадцать минут они снова пошли в атаку. Обработали опасный лесок, где стояли пушки, в ответ — ни одного звука.

Тяжело гудящие снаряды, оставляя после себя черный дымный след, снова унеслись в лесок, и начальник экспедиции приказал немедленно, пока не рассеялся дым, опять выбрасывать десант.

Цепь семеновцев быстро миновала завал, прокатилась еще метров сто, и из леска, из зыбкой притеми кустов ударили пулеметы. Цепь залегла. Полковник выругался, на щеках у него нервно заходили желваки, глаза сжались от гнева и досады.

— Если бы была возможность откупиться — откупился бы, — проговорил он жалобным голосом, обращаясь к командиру бронепоезда, — отдал бы им пару ящиков — и дело с концом [69] . Пусть отправляются в Хабаровск и едят там свои калачи... И Григорий Михайлович меня понял бы. Но не возьмут же, канальи.

Начальник экспедиции ошибался. Семенов не простил бы ему не то чтобы потерю двух ящиков с золотом — но даже исчезновение двух монет.

Командир бронепоезда деликатно промолчал, вопрос о золоте он считал вопросом высших сфер.

69

Тайное стало явным. По свидетельству уцелевшего в тех боях прапорщика Вырлана и команды бронепоездов, и сопровождавшие золотой груз стрелки уже после первой стычки с каппелевцами знали, ради чего их заставляют умирать. Тайну открыл один из солдат конвоя, и она быстро распространилась по экспедиции.

Когда семеновцы пошли в очередной раз в атаку, пулеметы каппеяевцев, которых угостили шрапнелью, уже не отвечали.

Завал разобрали быстро — уложились в сорок минут, но и бронепоезда не решились идти дальше. Поразмышляв немного, начальник экспедиции пришел к выводу вполне логичному — раз каппелевцы устроили одну засаду, то устроят и другую.

Надо отходить, надо связываться с Даурией, где атаман дожидается вестей, и задать Григорию Михайловичу вопрос в лоб: «Что делать?» А тот двинет ответный вопрос: «Кто виноват?» Кажутся вечными эти два вопроса, сплетенные друг с другом, вопросы, на которые пытаются ответить потные, заикающиеся, будто нерадивые гимназисты, вполне степенные важные дяди и не могут ответить.

Когда же ответят, наверное, всем бедам на Руси придет конец, Хотелось бы в это верить.

Одни бронепоезд снова попятился назад, потом остановился, ощупал стволами пушек пространство и вновь попятился, прикрывая неуклюжим бронированным телом скромный трехвагонный состав, в который не всадилась ни одна пуля — каппелевцы не осмелились в него стрелять, даже осколки и те обошли этот состав стороной.

А первый бронепоезд, пофыркивая паром, чихая, ржаво покрикивая дырявым ревуном, остался около завала, не рискуя переползти через невидимую черту, неожиданно сделавшуюся для него запретной, хотя, как говорится, сам Бог велел подойти к раскуроченному леску, посмотреть, что там осталось. Прапорщик Вырлан спрашивал разрешения у командира бронепоезда продвинуться дальше хотя бы километра на два, но тот пробухал в трубку связи металлическим голосом:

— Не дергайтесь, не суетитесь... Всему свое время.

Что ж, как говорится, начальству виднее.

— Я совсем не по паровозной части «механисьен», — грустно произнес Вырлан, глянул с невольным вздохом в узкое железное оконце, — мое дело совсем другое...

— Какое же? — спросил помощник машиниста, дернув нервно плечом.

— Я ведь в Санкт-Петербурге, в политехническом институте, курс прошел... По рудной части...

Был прапорщик человеком еще молодым, моложе тех лет, на которые выглядел, просто жизнь, разные фронты, ранения, газовые атаки повеяли его. И хотя Вырлану было всего двадцать три года, а голову уже тронула ранняя седина, но, несмотря на седину и обретенную осторожность опытного человека, прапорщик смог сохранить юношескую живость и любопытство.

Прапорщик спустил пар: раздался клекочущий, режущий уши звук — если пар не спускать, в машине разорвет котел, и тогда живьем сварит не только людей, находящихся в паровозной будке, — разломает половину паровоза. Помощник стрельнул в прапорщика приметливым глазом, оценил его действия — прапорщик все сделал правильно. Помощник кивнул. В следующий миг веснушчатое, с разжиженным загаром лицо его дрогнуло, он оглянулся на черную скособоченную дверь, за которой в куче угля лежал машинист, и скривился жалобно:

— Дядю Петю надо бы похоронить.

— Без приказа командования хоронить нельзя, — строго произнес прапорщик.

— А как же... не по-христиански это. Да и дядя Петя может... — Помощник машиниста неожиданно зажал себе нос двумя пальцами, будто хотел высморкаться.

— А ведь парень прав, покойник на горячем тендере протухнет очень быстро, — проговорил Вырлан вслух, — если бы тендер обдувало воздухом — тогда подержался бы, а так...

Командир бронепоезда хоронить машиниста не разрешил.

— На станции Хада-Булак или Шерловая Гора — пожалуйста, а здесь нет, здесь мы как на ладони.

Но через двадцать минут к паровозу подбежали трое здоровых дядьков с желтыми лампасами на штанах — похоронная команда, — проворно сгребли машиниста с угольной кучи и поволокли к редкой грядке кустов, уцелевшей от снарядов и пуль.

— Вот так, жил человек, небо коптил и в один день коптить перестал — дым кончился, — грустно произнес Вырлан, перекрестился. Выругал себя — что-то на сантименты потянуло.

Вскоре убитый машинист был закопан в землю, в ноги ему поставили крест, сколоченный из двух неошкуренных жердин, помощник машиниста, боязливо зыркнув глазами вначале в одну сторону, потом в другую, выскочил из паровозной будки с банкой дегтярно-черного угольного лака и, быстрехонько оскоблив крест лезвием ножа, намалевал криво: «Здесь покоится дядя Петя. Убит в 1920 г.»

— Будь моя воля — я бы покинул это гибельное место, — проговорил прапорщик. — Воевать со своими очень не хочется.

Лицо у него было испачкано масляной отработкой, угольной пылью, копотью, в углах рта образовались мелкие колючие складки, придавшие Вырлану скорбный вид; прапорщик подумал о том, что хотя на войне смерть стала такой же привычной, как насморк, а умереть всегда было — и будет — страшно, поскольку человек все-таки заряжен на жизнь, а не на смерть и подчиняется жизни...

— Иван Алексеевич, — позвал он помощника. — Возьми-ка чайник, полей мне на руки.

Помощник медленно наклонил чумазый, с погнутыми боками чайник; из носика, также погнутого, вытекла тонкая струйка. Закончив умывание, Вырлан стер воду с лица, отряхнул руки и выглянул в оконце...