Атлант расправил плечи. Часть I. Непротивление (др. перевод)

* * *

Она сидела возле окна поезда, откинув голову назад, выставив ногу к свободному сидению перед собой. Скорость движения заставляла подрагивать оконную раму, за которой висела пустая темнота, и лишь точки света время от времени прочерчивали по стеклу яркие полоски.

Ее нога, обрисованная тугим чулком до выреза лодочки на высоком каблуке, демонстрировала женственную элегантность, казавшуюся неуместной в пыльном вагоне поезда и странным образом не гармонировавшую с ее обликом. Поношенное, некогда дорогое пальто из верблюжьей шерсти, мешком охватывало стройное, нервное тело. Воротник пальто поднимался к отогнутым вниз полям шляпки. Каре каштановых волос ниспадало назад, почти касаясь плеч. Лицо казалось составленным из углов и плоскостей: четко очерченный чувственный рот, губы стиснуты с несгибаемой точностью. Руки засунуты в карманы пальто, тело напряжено, как если бы она была недовольна своей неподвижностью, и неженственно, словно бы оно было вовсе не ее. Она слушала музыку. Симфонию победы. Ноты взмывали, они повествовали о восхождении; мелодия поднималась, и ноты говорили о сути и форме движения вверх, в них воплощалось всякое человеческое дело и мысль, в природе которых лежит восхождение. Это был взрыв звука, вырвавшегося из укрытия и хлынувшего во все стороны. Свобода высвобождения соединялась с напряженным стремлением к цели. Звук отметал пространство, не оставляя в нем ничего, кроме счастья ничем не сдерживаемого порыва. И лишь слабое эхо внутри звуков говорило о том, из чего вырвалась музыка, и было в нем полное смеха удивление перед открытием: нет ни уродства, ни боли, нет и никогда не было. Звучала песнь Великого Высвобождения.

Она думала, всего на несколько мгновений, пока длится музыка, можно отдаться ей полностью — все забыть и разрешить себе погрузиться в ощущения. Она думала: давай, отпускай тормоза — вот оно.

Где-то на краю сознания, за музыкой, стучали колеса поезда. Они выбивали ровный ритм, подчеркивая каждый четвертый удар, словно выражая тем самым осознанную цель. Она могла расслабиться, потому что слышала стук колес. Она внимала симфонии, думая: вот почему должны вращаться колеса, вот куда они несут нас.

Она еще не слышала эту симфонию, но знала, что сочинение это написано Ричардом Халлеем. Ей были знакомы и эта бурная сила, и великолепная напряженность. Она отметила стиль темы, ее чистую и сложную мелодию — в то время, когда никто более не писал мелодий. Она сидела, глядя в потолок вагона, но не видела его, потому что забыла, где находится. Она не знала, слышит ли полный симфонический оркестр или только тему; быть может, оркестровка звучала только в ее голове.

Ей казалось, что предварительные отзвуки этой темы можно уловить во всех произведениях Ричарда Халлея, созданных за годы его долгой борьбы до того дня, когда уже в середине жизни слава вдруг обрушилась на него и нокаутировала. «Это — подумала она, прислушиваясь к симфонии, — и было целью его борьбы». Она вспомнила полунамеки его музыки, предвещавшие вот эти фразы, обрывки мелодий, начинавших эту тему, но не претворявшихся в нее; когда Ричард Халлей писал это, он… Она села прямо. Так когда же Ричард Халлей написал эту музыку?

И в то же мгновение поняла, где находится, и впервые заметила, откуда исходит звук.

В нескольких шагах от нее, в конце вагона, молодой светловолосый кондуктор регулировал настройку кондиционера, насвистывая тему симфонии. Она поняла, что свистит он уже давно, и другой музыки она не слышала.

Не веря себе самой, она некоторое время прислушивалась, прежде чем возвысить голос и спросить:

— Пожалуйста, скажи мне, что ты высвистываешь?

Мальчишка повернулся к ней. Встретив его прямой взгляд, она увидела открытую энергичную улыбку, словно бы он обменивался взглядом с другом. Ей понравилось его лицо — напряженные и твердые линии не имели ничего общего с расслабленными мышцами, отрицающими всякое соответствие форме, которые она так привыкла видеть на лицах людей.

— Концерт Халлея, — ответил он с улыбкой.

— Который?

— Пятый.

Позволив мгновению затянуться, она, наконец, произнесла неторопливо и весьма осторожно.

— Ричард Халлей написал только четыре концерта.

Улыбка на лице юноши исчезла. Его словно рывком вернули к реальности, — прямо как ее саму несколько мгновений назад. Словно бы щелкнул затвор, и перед ней осталось лицо, не имеющее выражения, безразличное и пустое.

— Да, конечно, — промямлил он. — Я не прав. Я ошибся.

— Тогда что же это было?

— Мелодия, которую я где-то слышал.

— Какая мелодия?

— Не знаю.

— Где ты подхватил ее?

— Не помню.

Она беспомощно смолкла; а юноша уже отворачивался от нее, не проявляя более интереса.

— Тема напомнила мне Халлея, — сказала она. — Но я знаю все ноты, которые он когда-либо написал, и такого мотива у него нет.

Без какого-либо выражения на лице, всего лишь с легкой заинтересованностью, юноша повернулся к ней и спросил:

— А вам нравится музыка Ричарда Халлея?

— Да, — проговорила она. — Очень нравится.

Внимательно посмотрев на нее словно бы в нерешительности, он отвернулся и продолжил работу. Она отметила слаженность его движений. Работал он молча.

Она не спала две ночи, потому что не могла позволить себе уснуть; слишком много проблем следовало обдумать за короткое время: поезд прибывал в Нью-Йорк завтра рано утром. Ей нужно было время, и одновременно она хотела, чтобы поезд шел быстрее; но это была «Комета Таггерта», самый быстрый поезд во всей стране.

Она попыталась задуматься; однако музыка оставалась на грани ее разума, и все слышалась ей полными аккордами, подобными неумолимому шествию того, что остановить нельзя… Гневно качнув головой, она сорвала с себя шляпку и раскурила сигарету.

Она подумала, что не заснет; вполне можно продержаться до завтрашней ночи. Колеса поезда выбивали акцентированный ритм. Она настолько привыкла к нему, что более уже не замечала его, но сам звук превратился в душе ее в ощущение мира… Погасив окурок, она поняла, что должна закурить новую сигарету, однако решила дать себе передышку, минуту, может быть, несколько, прежде чем сделать это…

Она уснула и, пробудившись рывком, поняла, что произошло нечто неладное, прежде чем заметила, в чем именно дело: колеса остановились. Освещенный синими ночниками вагон застыл на месте. Она посмотрела на часы: причин для остановки не было. Она поглядела в окно: поезд стоял посреди чистого поля.

Кто-то шевельнулся на сидении по ту сторону прохода, и она спросила:

— Давно стоим?

Ответил полный безразличия мужской голос:

— Около часа.

Мужчина проводил ее взглядом, полным сонного удивления, когда она вскочила с места и рванулась к двери. Снаружи задувал прохладный ветер, пустынное поле раскинулось под столь же пустынным небом. Из тьмы доносился шелест травы. Далеко впереди она заметила людей, стоявших возле паровоза — а над ними в небе повис красный глазок семафора.

Она торопливо направилась к ним вдоль вереницы неподвижных колес. На нее не обратили никакого внимания. Поездная бригада вместе с несколькими пассажирами стояла под красным огоньком. Разговора не было, все застыли в безмолвном ожидании.

— В чем дело? — спросила она.

Машинист удивленно повернулся к ней. Слетевший с ее уст вопрос звучал, скорее, как приказ, а не как подобающее пассажиру любопытство. Она стояла, руки в карманах, подняв воротник пальто, ветер трепал у лица пряди волос.

— Красный свет, леди, — указал он пальцем на семафор.

— И давно он горит?

— Уже час.

— Потом, мы не на главной колее, так ведь?

— Правильно.

— Почему?

— Не знаю.

Заговорил проводник:

— Не думаю, чтобы нас специально перевели на боковой путь, просто стрелка забарахлила, как и эта штуковина. — Он указал головой на красный глазок. — Едва ли сигнал переменится. Я думаю, он просто сломался.

— Тогда что вы тут делаете?

— Ждем, пока свет переключится.