«Атлантида» вышла в океан

Все зааплодировали. Но Левер, начав говорить, уже не мог остановиться. Совершая над столом округлые жесты, то приподнимая бокал, то опуская его, он говорил и говорил. Закончил француз так:

— Вы знаете, господа, причину нашего путешествия: высокая организация — Объединенные Нации, через свой самый эффективный и, не побоюсь сказать, лучший инструмент — ЮНЕСКО — возложила на нас почетную задачу прибыть в Австралию и осмотреть найденную там челюсть. Подумаешь, челюсть — скажете вы — фи, как прозаично и не изящно. О, нет! Есть три категории людей, для которых челюсть — главное в жизни. Первая — это боксеры — они берегут ее, как зеницу ока. Вторая — это мы, антропологи, потому что челюсти, найденные на нашей планете, помогли и помогают нам проследить историю наших предков, и, наконец, третья (Левер выдержал эффектную паузу), третья, это гурманы, потому что челюсти помогают им оценить гастрономические дары природы, подобно тем, что ласкают наш взор на этом столе. А потому разрешите мне поднять бокал за Челюсть — человеческую челюсть!

Гости горячо захлопали.

Холмер и Шмелев выступать не собирались. Их стали уговаривать. Шмелеву пришлось взять слово.

— Господа,— начал Шмелев,— не имея возможности состязаться с моими предшественниками в ораторском искусстве, я постараюсь компенсировать это краткостью. Как ни прекрасно все то, что здесь упоминалось,— море, отель, овцы, деньги, яства, даже освоение космоса, все же был, есть и будет самым прекрасным на нашей земле — человек! И не только на земле, в космосе, между прочим, тоже. Помимо других наших дел, мы антропологи, стараемся проследить его историю с самых дальних времен, в том числе найти того, кого мы могли бы назвать Первым человеком. Он, наверное, был не очень красив и, наверняка неважно одет. Он не умел произносить речей, изящно обращаться с ножом и вилкой. Словом, ему нечем было особо похвастаться. Кроме одного. Кроме того, что он был первым. Потому что не будь его — не было бы ни нас с вами, ни нашей цивилизации. Вот за первого человека, за Человека вообще — потому что, как сказал один наш очень мудрый писатель: «Человек — это звучит гордо!» — я и провозглашаю свой тост.

* * *

Банкет затянулся за полночь. Назавтра предстояло отплытие. Все же Озеров не пошел сразу спать, а вместе с помощником комиссара по туризму и группой ассистентов отправился на экскурсию в казино Монте-Карло.

Перед входом в игорный дом был разбит сквер. Аромат роз здесь был таким сильным, что у Озерова перехватило дыхание, Невидимые лампы подсвечивали цветы, зелень кустов, газон.

Повсюду стояли машины. Их было очень много, и ни одной маленькой, ни одной дешевой. Роскошные «кадиллаки» с непроницаемыми для пуль стеклами, старомодные «роллс-ройсы», «ягуары», могучие, широкие, как танк, «мерседесы», высокомерно, словно подражая своим хозяевам, поблескивали зашторенными окнами.

Самое знаменитое в мире казино ныне потеряло слегка свой блеск. Такие игорные комбинаты, как Рино или Лас-Вегас, давно превзошли его доходы. Однако, по части исторических традиций, Монако продолжало держать пальму первенства. Настоящий, даже не очень крупный международный игрок, мог не бывать в Рино, в Остенде, даже в Ницце, но не побывать в Монте-Карло считалось неприличным.

У сводчатого входа «экскурсантов», как мысленно окрестил их группу Озеров, встретили вежливые, величественные швейцары. Они были многочисленны, отнюдь не стары, и можно было легко себе представить, что под роскошными ливреями у них спрятаны автоматы и крупнокалиберные пистолеты.

Выяснилось, что игрокам следует заполнять какие-то анкеты. К «экскурсантам», тем более сопровождаемым помощником комиссара по туризму, эти формальности не относились.

Миновали несколько залов, игравших ту же роль, что и бар при ресторане,— возбуждать аппетит. Здесь у небольших игорных автоматов толпились игроки победней или поскромней, а также те, кто пришел сюда впервые. Потолкавшись здесь часок и войдя во вкус, они перекочевывали в большие залы.

Когда Озеров вошел в зал, его охватило такое чувство, словно он попал в плохой театр. Кругом были декорации, а вокруг столов собрались статисты, загримированные, облаченные в пропахшие нафталином костюмы. Просто не верилось, что такое бывает в жизни.

Не могла быть в жизни та вон старуха. На ее густо нарумяненных щеках пролегли глубокие борозды, покрытые обильным потом; искусственные ресницы, напоминавшие елки с детских рисунков, порой прикрывали глаза, и тогда не оставалось сомнения, что старуха — труп. Но вот елки-ресницы с трудом поднимались вверх, и возникали глаза с таким выражением алчности, отчаяния при неудаче или животной радости при удаче, что становилось не по себе. Или тот старик, словно сошедший со страниц «Рокамболя». У него были тонкие руки с длинными скрюченными синими пальцами и еще более длинными желтыми ногтями. Эти руки никогда не знали труда.

Озеров осмотрелся. Нет, в этом зале не было людей — только Манекены, только маски: холодные, безразличные или, наоборот, с пылающими, будто угли, глазами; неподвижные, застывшие или же беспрестанно дергающиеся фигуры.

И хотя работали мощные вентиляторы, воздух был тяжелым. В нем смешались запахи сигарного дыма, духов, пота, алкоголя, нездорового дыхания. Это был запах страстей, запах игры.

Тишину нарушали негромкие выкрики крупье: «Делайте вашу игру, господа! Игра сделана!..», щелканье костяного шарика и легкое гуденье вращающегося колеса. Официанты в белых смокингах пробегали с подносами, на которых чудом держались бутылки и бокалы; широкоплечие мужчины ощупывали взглядами посетителей, никогда не вынимая руки из правого кармана пиджака...

— Ну и ну...— Озеров не мог скрыть изумления.— Честное слово,— обратился он к попутчикам,— не думал, что такое существует. Мне все хочется ущипнуть себя и проверить, не сон ли это.

Помощник комиссара, видимо, понял слова Озерова по-своему. Он просиял.

— А? Правда? Нигде в мире вы не увидите подобного,— воскликнул он с гордостью.

— Это уж точно,— проворчал один из «экскурсантов».— Таких и в музее восковых фигур не увидишь.

Но помощник комиссара был слишком увлечен, чтоб обратить внимание на столь непочтительное замечание.

— ...Посмотрите,— продолжал он восхищенно,— на ту пожилую даму,— и он указал на старуху, привлекшую внимание Озерова.— Это русская княгиня Ростопчина. Она играет здесь уже шестьдесят лет. Молодой девушкой приехала она сюда, когда ее муж был на русско-японском фронте. Мужа убили. Война кончилась. Началась другая — мировая война. Кончилась и она. В России произошла революция. Еще одна война — вторая мировая. И та кончилась... А она все играет. Все свои несметные богатства она давно перевела в швейцарские банки, и вот все играет, то проигрывает, то выигрывает, все играет... Спросите ее, что происходит в мире? Что — в России? Да вообще, спросите, откуда она? Уверен, не ответит... А? Здорово? Где еще вы можете увидеть подобное?

— Послушайте,— перебил его американский журналист Брегг,— а нельзя нам сыграть? Чуть-чуть, одну ставочку. Пожалуйста...

— Нет, господа,— помощник комиссара замахал руками.— Нет! Нет! Не просите! Я обещал вашим шефам. Нет, нет!

— Послушайте,— настаивал Брегг,— нельзя не прийти сюда и не сыграть. Впечатление неполное. Вы просто обязаны нам это устроить.

— Нет, нет. Не знаю,— начал сдаваться помощник комиссара,— у вас не заполнена анкета. И потом я обещал...

— Пустяки! — воскликнул американец.— Сейчас я все устрою.— И побежал к выходу.

— А вы...— помощник комиссара неуверенно посмотрел на Озерова.

— Не беспокойтесь,— сказал Озеров,— мне и зрительных впечатлений достаточно.

Брегг вскоре вернулся с торжествующим видом и уселся за один из рулеточных столов. Остальные походили еще с полчаса по залу, слушая объяснения гида, показывавшего им то на знаменитого неудачника, который уже трижды пытался покончить с собой, то на не менее знаменитого игрока, выигравшего один раз семь миллионов, другой раз — двенадцать. А там вон сидит известный гангстер, а здесь — кинозвезда, а тут — миллиардер.