Атлантида

Не отрывая глаз от по-зимнему белеющих полей и холмов, Фридрих сунул, по примеру других пассажиров вагона, билет за ленту шляпы. В свете зимнего солнца все, что он видел вблизи и вдали, так напоминало край его детства, и в этом молодому человеку, оторванному от своих корней, чудилась волнующая, сладостная тайна. Все чужое говорило здесь на его родном языке. Ему захотелось выйти из вагона, зачерпнуть с этих полей рукой снег, чтобы не только взглянуть на него, но и удостовериться, что это то самое, из чего он школьником лепил снежки, которыми даже взрослые члены его семьи кидались друг в друга в радостные, озорные минуты. У Фридриха на душе было так, как могло бы быть у балованного ребенка, оторванного от матери, ставшего жертвой произвола чуждого мира и после долгих страданий внезапно встретившего среди равнодушных, посторонних людей сестру своей родительницы: он чувствует, что в их жилах течет одна и та же кровь, и с великой радостью видит, как похожа она на него, но еще больше на его родную мать.

Лишь теперь Фридрих по-настоящему ощутил, что великий Атлантический океан лежал за его спиной. Хотя он и высадился в Нью-Йорке на берег, но в тот день он не почувствовал, что это в самом деле произошло. Впервые после расставания предстала теперь перед его взором мать-земля, эта огромная, уходящая вдаль твердь, и благодаря ей был наконец-то положен надежный предел могучей морской стихии, продолжавшей бушевать в его сердце. Эта славная добрая великанша перехитрила злую океанскую соперницу, отвоевала у нее своих детей, вернула им прочную основу и отгородила их от бед. В душе у Фридриха звучало: «Забудь океан, забудь эти волны, впивайся в землю, пускай корни!» И пока мягко кативший поезд все быстрее и дальше уходил в земные просторы, беглец чувствовал себя счастливым.

Он так углубился в свои мечты, что даже вздрогнул, когда кто-то молча вынул билет из-за ленты на его шляпе. Это был проводник, одетый в штатское и производивший впечатление весьма интеллигентного человека. Он пробил билет, опять-таки молча, с бесстрастным выражением лица, и затем повторил эти действия, пройдя через весь вагон и не привлекая к себе внимание пассажиров. А пробитые билеты он снова засовывал за ленту на шляпах, которые пассажиры так и не снимали с головы.

С улыбкой вспоминал Фридрих Германию, где в то время еще каждый поезд прибывал под оглушительный звон вокзального колокола, а отправлялся под рычание горластых станционных чиновников после третьего звонка и где каждый проводник с беспомощной педантичностью в грубой форме требовал от каждого пассажира предъявления билета. Предаваясь этим воспоминаниям, Фридрих с удовольствием вслушивался в стук колес и наслаждался мыслью о бегстве, сулившем ему что угодно, но только не позор. Он поймал себя на том, что, уйдя в свои размышления, машинально вытаскивал, словно из паутины, нитки из одежды и ощущал, как с каждой минутой ему все легче дышится. Иногда ему казалось, что мощные проворные колеса скорого поезда вращаются вокруг оси недостаточно быстро и что ему самому нужно помогать этому движению, чтобы накапливалось как можно больше новых здоровых впечатлений, которые можно было бы вешать за спиною, как тонкие расписные занавески, и чтобы создавался все более надежный заслон, отделяющий его от оставшегося позади опасного магнита.

В Нью-Хейвене, где была сделана небольшая остановка, в поезд поднялись и прошли сквозь все вагоны чернокожий продавец сандвичей и мальчик-газетчик. Фридрих купил newspapers [103] и в утреннем выпуске «Сан» или «Уорлд» в связи с сообщением о снятии запрета на выступления Ингигерд нашел заново разогретую стряпню о катастрофе «Роланда». Но в этот яркий зимний день Фридрих был настроен так благодушно и был полон таких радужных надежд, что в душе у него не нашлось бы места для оживших картин гибели корабля. Сегодня мысль о спасении у него вызывала лишь чувство благодарности. Капитан фон Кессель и все, кого сразила беда, были мертвы, а значит, им не было больно.

103

Газеты (англ.).

На перегоне от Нью-Хейвена до Меридена Фридрих знакомился с биографическим очерком Ингигерд Хальштрём в том виде, как он был преподнесен газетами, и никак не мог удержаться от смеха. Фантазия Лилиенфельда не знала границ. Отец Ингигерд был сыном немецких родителей, а его бывшая жена швейцарской француженкой, но тут оказалось, что девушка является отпрыском шведского дворянского рода. И ей была присочинена родственница, якобы нашедшая место упокоения в соборе на острове Риддархольмен, этом стокгольмском пантеоне коронованных особ Швеции. «Бедная малютка!» — подумал Фридрих, складывая газеты. Затем он невольно вспомнил о том, какое важное место занимала до самого последнего времени для него и для других людей взбалмошная, безрассудная девчонка в их жизни в океане и в Новом Свете, посреди всей грандиозной новизны и разнообразия.

— Кончено! Кончено! Кончено! — прошептал он, схватившись за голову, и несколько раз сопроводил эти заверения тихими проклятиями.

Фридрих приехал в Мериден, где его встретил Петер Шмидт. Маленький вокзал был безлюден: из поезда, кроме Фридриха, никто не вышел. Но сюда долетел шум расположенной неподалеку от вокзала главной улицы этого деятельного провинциального города.

— Итак, теперь все пойдет на лад! — сказал Шмидт. — С шатанием по Нью-Йорку покончено, и мы настроимся по-иному. С женой, — продолжал он, — познакомлю позднее: она сейчас у больного. Если не возражаешь, позавтракаем и сразу же поедем на санях за город. Покажу тебе домик, который нашел для тебя. Если понравится, сможешь, когда тебе заблагорассудится, снять его по дешевке. А пока что приютим тебя в здешней гостинице. Она предмет гордости всего города.

— О друг мой единственный, — ответил Фридрих, — я жажду одиночества! Хотелось бы уже сегодня, уже первую свою ночь провести у себя в четырех стенах, как можно дальше от шума городского.

— Как тебе будет угодно, — сказал Петер Шмидт. — Я за каких-нибудь пятнадцать минут договорился обо всем с моим добрым другом Лампингом, аптекарем. Он хозяин домика. Это бравый, славный голландец, и твоя персона его полностью устраивает.

Друзья отправились в гостиницу, и когда в ресторане этого комфортабельного заведения они скромно позавтракали, Петер удалился, а через пять минут прислал к Фридриху боя с известием, что сани ждут у подъезда. Фридрих был удивлен, увидев друга в красивых двухместных санях. Тот, как это было здесь принято, взял их напрокат без кучера.

— Буду рад, — заметил Шмидт с веселым видом, — если мы доберемся до цели, не опрокинувшись. Ведь, честно говоря, я еще ни разу в жизни не держал в руках поводьев.

— Ах так? — улыбнулся Фридрих. — В таком случае дай их мне! Отец-то у меня генерал.

Они погрузили на сани багаж Фридриха, тот взял поводья, гнедой жеребец встал на дыбы, и вот уже они во весь опор помчались под оглушительный звон бубенцов по широкой и оживленной главной улице Меридена.

— Что, у вас тут все лошади такие? — спросил Фридрих. — Понес негодяй! Если проберемся благополучно через эту сумятицу, значит, бог нас своей милостью не оставил!

— Ах, да пусть себе бежит! — сказал Шмидт. — У нас тут дня не проходит без того, чтобы лошади не понесли. Раз сегодня мы на очереди, ничего не поделаешь.

Но Фридрих так поработал поводьями, что гнедой волей-неволей остановился перед железнодорожным полотном, пересекавшим людную улицу без всякого заграждения. Мимо с двухголосым воем промчался скорый поезд Бостон — Нью-Йорк, и Фридрих задавался вопросом, как могло случиться, что он не переехал, не расшиб всмятку, не швырнул об стены ближних домов детей, рабочих, мужчин в цилиндрах, дам, собак, лошадей и дрожки. Жеребец по-прежнему вставал на дыбы, а затем помчался вперед, через рельсы, мимо буферов последнего вагона. Комья снега и куски льда взлетали перед носом у Фридриха и Петера.

— Ну и ну! — воскликнул Фридрих, отдуваясь. — Вот и столкнулся я с чисто американским безумием. Под колеса попадешь — так и попадай себе на здоровье! Хочешь ехать — так правь лошадью, а не хочешь — дело твое! Кости и шею себе ломаешь — так ломай до конца!

Посреди занесенной снегом улицы, на которой дома, по мере того как сани приближались к городской окраине, становились все ниже, Фридрих впервые увидел электрический трамвай, в те времена еще неведомый в Европе, и яркие искры, вспыхивавшие между проводами и дугой вагона, явились для него еще одним источником возбуждения. Кривые, косые, тонкие или, наоборот, толстые столбы, державшие провода, производили впечатление временного сооружения. Но вагоны были удобными, и скользили они с большой скоростью.

По воле божьей и благодаря указаниям Петера друзья благополучно миновали эту опасную часть города. На заснеженных просторах перед позвякивающим бубенцами гнедым открылась бесконечная пустынная дорога с отличным санным путем, и теперь уже наш бравый американец смог, отводя душу, пуститься по-настоящему вскачь.

«Как странно, — думал Фридрих, — я еду на санях, я правлю лошадью, чего не делал со времен моей юности». И ему вспомнились одна за другою всякие истории, связанные с лошадьми, не приходившие ему в голову много лет. А ведь как часто уютными зимними вечерами отец смешил всю семью рассказами о езде во время охоты и о том, как, бывало, не раз доводилось ему вываливаться из саней.