Атлантида
Шрифт:
К чему я вспомнил, к чему повторяю все это? У меня такое чувство, будто с первого шага я попал в замысловатую сеть традиционного бытия. Но когда над ухом раздается его зазывный крик, я слышу внутри свое «адью». Кроме того, в высшей степени занятно, что именно собрату Гомбурга, датскому принцу, которому норов этого мира «мерзок и пошл и плосок и бесплоден», дано было связать
118
Пер. Б. Пастернака.
До чего же странное, взрываемое бесчисленными противоречиями состояние! Я пишу в полнолуние, без огня, в те мгновения, когда ночь и четыре стены вкруг меня исходят дрожью от громкого стрекота кузнечиков. Ничего приятнее подобного одиночества я не знаю. Особенно когда душа моя выжидающе смотрит в Твое неизбывно доброе, в Твое славное лицо. И все-таки в этом спокойствии нет мне покоя, в этой тихой бухте нет спасения от земных забот.
Мой добрый гений, чудесная тетя Матильда, прикрой ненадолго дверь и дай моей душе излиться в твою душу! В этот миг все мои страхи будут внятны Тебе. Но я буду спать спокойно, когда выскажу самое мучительное и найду отзвук — а может ли быть иначе? — в Твоей душе.
Ты благоприятствовала моей помолвке. Я женился очень молодым. Ты знаешь и знает бог, сколь нерасторжимо соединился я с женою и детьми — одно существо, одно физическое целое. Теперь я задаю себе вопрос, который до сих пор не приходил в голову: может ли это продолжаться и навсегда ли это установлено? К сожалению, нет, не может.
Сейчас я о жизни, а не о смерти. Не об опасностях я думаю, которые сидят в самом моем теле и приводят порой меня в такое состояние, когда не решаюсь взяться за какую-либо работу, ибо не уверен, что мне отпущены, скажем, восемь или четырнадцать дней, необходимых для ее выполнения. Недавно умер мой младший товарищ, едва успевший получить диплом врача. Он, как и я, страдал незначительным кровохарканием и, видно, поэтому имел обыкновение со смехом утешать меня. Между прочим, у него было намерение попытаться дать знак оттуда. Но покамест все тихо.
Когда я спрашиваю себя, должно ли заботиться о вечности уз, связывающих меня, Китти и детей, и при этом даю отрицательный ответ, — я разумею долгую неотвратимую жизнь, которая не имеет ничего общего с квиетистским счастьем. А эта жизнь не заслуживает ничего иного, кроме клейстова «адью».
Дорогая моя Матильда! В сумраке ночи, в прелом воздухе прошлого века, пропитавшем мою комнату, я обретаю какое-то мучительное ясновидение. Моя жизнь представляется мне неким континентом, который мне для чего-то необходимо пройти. Все, что встречает меня на пути: зверь, человек, женщина, мужчина, дерево, куст, цветок, трава, река, озеро, пашня, пустыня, дол, холм, горы, дождь, снег, лед, суша, море, буря, шторм, — все это дар, милость, награда, обретение и в то же время — помеха. Я чувствую себя изголодавшимся по всем этим вещам. Как скаковая лошадь, я с дрожью срываюсь в бег через этот непостижимый и безмолвный мир загадок, и сегодня я уже перешел черту, начал это роковое странствие. Шаг сделан. Вспять не дано.
И все же! Все же! Как говорит он, Гамлет, принц датский?
О мерзость! Это буйный сад, плодящий Одно лишь семя; дикое и злое В нем властвует…Ведь он имеет в виду этот мой мир, по которому мне скитаться, как Вечному жиду. Дана ли мне нить Ариадны? Увы, с каждым шагом этот лабиринт становится все лабиринтнее. Тысячи, сотни тысяч обрывков нити нащупывает моя рука, и я буду тащить этот взбухающий ворох, пока не представится случай бросить его в огонь. И то лишь для того, чтобы подхватить новый спутанный ком.
Дорогая Матильда! Надо мной тяготеет злой рок. Но я бьюсь со злом, нависшим над Китти и детьми. Есть тут одна актриса…
Ты знаешь мои принципы. Поэтому не принимай близко к сердцу, если я тебе скажу, что вчера я ходил в поле посмотреть на узкоколейку, и когда ступил на полотно, меня в странном приливе решимости или безволия потянуло лечь под колеса, чтобы не допустить невозможного, избегнуть всякого конфликта.
Однако
прежде чем совершить нечто подобное, я всякий раз совершаю это мысленно, что и удерживает меня от самого действия.Прежний хозяин отеля «Бельвю», где я обедаю, был в высшей степени респектабельным человеком. Отпрыск одного из старых патрицианских родов Рюгена, он пользовался всеобщим уважением. К тому же занимал не одну почетную должность и нередко сиживал за столом самого князя. В прошлом году кому он только ни говорил, будто в скором времени все добрые люди соберутся на планете Венера. И вдруг мы услышали, что он выбросился с верхнего этажа отеля.
«Друзья, не надо этих звуков! Пусть веселее будут наши голоса!» [119]
119
Слова из Девятой симфонии Бетховена, предваряющие оду «К радости» Фр. Шиллера.
Только не подумай, дорогая тетушка, что этот ноктюрн позволяет судить о моем общем состоянии и самочувствии здесь, в Границе. Скорее всего, я и не стану отсылать его. Видела бы ты хоть краешком глаза нашу развеселую компанию, когда я вместе с актерами сижу за утренней кружкой пива в «Гроте», где порой раздается такой хохот, что лошади пугаются. Видела бы ты меня за табльдотом, где я частенько угощаю актеров Сыровацки и Жетро, а иногда — и директора театра Георги, ты бы решила, что я просто вздумал подурачить тебя своим мрачным нытьем. Но вот над моим ноктюрном восходит солнце, хотя еще глубокая ночь. Этим новым светом я обязан Твоим добрым, прямодушным, милым наставлениям, Твоим мудрым внушениям, которые вживе слышались мне, когда я водил пером по бумаге. С этим новым светом, зажженным в моем сердце, милый друг, и лишь с твоего благословения я могу наконец и уснуть».
Через два дня после чаепития у Сыровацки намерение доктора Эразма Готтера избежать пут двора и столь же решительно — участия в постановке «Гамлета», как это всегда бывает с намерениями, подверглось жесточайшему испытанию. Доктор Оллантаг по поручению князя посетил садоводство и пригласил Эразма в мраморный зал защищать свою версию «Гамлета» перед избранным обществом.
— Надо проникнуться безумным доверием ко мне, чтобы взвалить на меня подобную ношу, доктор Оллантаг. — Эразм даже подскочил от избытка чувств.
— Соблазн велик, — продолжал он. — Такая возможность столь же невероятна, как и почетна, это можно себе вообразить, но поверить в это я просто не решаюсь. И тому, дорогой доктор, есть множество причин. Вы можете называть меня рохлей, трусом, размазней и, к сожалению, будете не так уж далеки от истины. Но постарайтесь же понять, что эта вот каморка для меня как логово для раненого зверя! Я уже не таков, чтобы очертя голову кинуться в блескучую стремнину жизни. Я знаю, что во второй раз мне не ступить на эту сверкающую чистым золотом лестницу. Но, как бы то ни было, я не могу ступить на нее. Хорошо, допустим, вы утверждаете обратное: могу, но не желаю. Но если мне удастся сделать первый шаг, от меня будут ждать второго, третьего, четвертого и так далее. Стоит мне хоть однажды войти внутрь манежа, как честолюбие не даст устоять, погонит меня по бесконечному кругу.
Вы можете говорить, что у меня болезненное воображение, очевидно, это связано с переутомлением нервов. Что надо просто жить сегодняшним днем, а в отношении завтрашнего — положиться на бога, ведь грядущее в руце божией. В этом немалая доля истины, доктор Оллантаг. Но именно поэтому кормщик не выпускает из рук штурвала даже при угрозе кораблекрушения.
— Вот тут-то я и не соглашусь с вами. К вашим услугам — великолепный корабль, вам выпало счастье открывать манящие земли и благословенные острова, а вы предпочитаете бросить штурвал, опустить паруса и крутиться на месте. Опомнитесь. Господь с вами! Поймите же наконец, каким достоянием, каким богатством вы обладаете! От меня вам его не скрыть. Но не убивайте в себе талант! Я же вижу: в вас таится сильная воля. Но вы чуть ли не пугаетесь собственной воли и, кажется, хотите вовсе заглушить ее. Дорогой Эразм Готтер, я должен сделать вам предупреждение с высоты тех десяти лет, коими разнюсь с вами в возрасте! Обратите взор к жизни, а не к смерти! Ведь может случиться совсем не то, что хочется. Если держать талант под спудом, рано или поздно угаснет и пропадет последняя искра.