Атланты и кариатиды (Сборник)
Шрифт:
— Мне будет горько, если с твоим повзрослением придет конец нашей дружбе. Это не самое лучшее — запираться от близких, от друзей.
— Я запираюсь от Катерины.
— Вера, не хитри. Посмотри мне в глаза.
Она подняла голову, посмотрела на него, попыталась улыбнуться.
— Боже мой! Что с тобой?!
— А что? — испугалась Вера.
— Почему столько печали? Из-за чего? Какая беда стряслась?
Ясная, прозрачно-лазурная глубина вмиг затуманилась слезами. Девушка прижала к глазам пальцы, будто испугавшись, что слезы вот-вот брызнут фонтаном.
— Что случилось, Верунька? — тихо, очень ласково и мягко спросил Максим.
— Беда, дядя Максим.
Он не спросил, какая беда. Не спугнуть бы этого птенчика. Ждал. Раз начала, доскажет. Да, нелегко ей было решиться на такое признание, хотя, наверно, скрывать было еще тяжелей. Надо было преодолеть и страх, и стыд.
Снизу глянула ему в лицо уже сухими и горячими до лихорадочного блеска глазами.
— А вы... вы не скажете нашим?
— Ты же знаешь, я из разговорчивых, но умею и молчать.
Вера поднялась на цыпочки, должно быть, хотела дотянуться до уха, не дотянулась, прижалась к шее и не прошептала, нет, Максим не услышал — почувствовал кожей, сонной артерией, как из горячих губ ее вырвались слова:
— У меня... будет... ребенок...
Так просто было догадаться! Какая еще могла случиться беда с восемнадцатилетней девушкой? Но — странно! — если б у Максима были не минуты, а часы и дни на размышления о Вериной тайне, он, вне всякого сомнения, припомнил бы сто человеческих бед, но об этой не подумал бы, как, наверно, не подумала и мать. Он знал Веру с пеленок, и она все еще оставалась в его представлении ребенком, девочкой.
Максима охватило странное чувство — какой-то страх перед ответственностью за чужую судьбу. Он испытывал его разве что на войне, когда вел разведчиков в тыл врага. Сразу отступили собственные беды, показались мелкими и ничтожными по сравнению с тем, что переживало это юное, беспомощное существо. Можно себе представить, как у нее наболело, если она отважилась признаться ему, мужчине чуть ли не в три раза старше ее.
Вера отступила на шаг и смотрела на него с надеждой и страхом. Он понял, что даже секундная его растерянность может еще больше испугать ее и потушить последний огонек надежды на благополучный, достойный выход из такого положения.
— Он не хочет жениться? — шепотом спросил Максим.
Но Вере показалось, что он говорит слишком громко, она испуганно взглянула на дверь, хотя голоса родителей, ребят доносились откуда-то с кухни.
Максим взял ее за руку, усадил на диван, сам сел на стул напротив, лицом к лицу, как врач перед больной.
— Это тот каштановый красавец?
Карнач читал на старших курсах теорию архитектурной композиции и несколько раз встречал Веру с высоким красивым студентом. Еще тогда он подумал, что у Шугачевой недурной вкус, хотя, правда, и сама она девушка привлекательная — в мать, разве что ростом маловата, особенно рядом со своим другом.
Вера кивнула: он.
— Не хочет жениться?
— Нет, он хочет... Вадим... Он хороший. Но родители... Отец его сказал: женишься, забудь дорогу в мой дом. А он любит их и не может.,.
— Кто его отец?
— Он живет в Минске. В Госплане, кажется, работает.
— Считай, полбеды с плеч. С плановиками я здорово умею разговаривать. Они ведь должны все планировать. Свадьбы в том числе. Определи меня доверенным лицом, и я все улажу. Договорились?
— Договорились, — уже чуть веселей улыбнулась Вера и, как бы поверив, что есть какой-то выход, спасение, горячо зашептала,
все еще опасливо поглядывая на дверь: — Дядя Максим, всю жизнь буду вам благодарна...— На всю жизнь зарока не давай, дитя мое. Жизнь — дело долгое и сложное. Я одного друга сколько лет благодарил, а теперь проклинаю его услугу. То, что когда-то было добром, стало злом.
— Вам причинили зло? — сочувственно и встревоженно спросила девушка, готовая, в свою очередь, броситься на помощь.
Но за дверью загремел Шугачев:
— Максим! Где ты? Картошка стынет!
Полина смотрела на него, как смотрят на профессора, который только что выслушал ребенка, болезнь которого непонятна и потому страшна для матери. Но «профессор» уверенно поставил диагноз, знает, что смертельной опасности нет, что болезнь не так трудно вылечить, и потому улыбнулся матери весело, бодро: ничего, мол, страшного. И... Полина поверила ему, у нее отлегло от сердца, она успокоенно вздохнула и еще более заботливо стала хлопотать у стола, заставленного по-крестьянски простой, но очень аппетитной закуской — огурцы, капуста, селедка, грибки, жареное сало с домашней колбаской, картошка, над которой поднимался столб пара.
— Что вам еще, мужички?
— Вот теперь я понимаю, отчего пухнет Шугачев. Гляди, можно подумать, что он арбуз проглотил.
Поля засмеялась не столько, должно быть, над бородатой шуткой, сколько потому, что на душе стало легче.
Шугачев между тем разлил коньяк, понюхал.
— Божественный аромат! Пьют же люди! А я на «сучок» только, да и то разве что на троих, могу разориться.
— Витя! Как не стыдно ныть.
— Ладно. Не перевоспитывай ты меня. Поздно. Поехали. За то, чтоб не случилось того, чего боюсь.
— А чего ты боишься? — встревожилась Поля.
— Ты знаешь, что сегодня отмочил этот типус? — хрустя огурцом, прошамкал Шугачев. — Он отвел свою кандидатуру в горком.
— Ну и что? — пожала плечами Поля; ей это не казалось чем-то особенным, прежде, когда учительствовала, она всегда отводила себя на всех выборах, потому что на общественную работу у нее не хватало времени.
— Ну и что? — повторил Полины слова Максим, причем так же искренне и серьезно,
Шугачев бросил на стол вилку и даже подскочил.
— Когда такой вопрос задает моя жена, так для нее нет разницы между школьным месткомом и горкомом партии. А когда ты прикидываешься наивненьким, это меня возмущает.
— Не понимаю, почему тебя испугал мой самоотвод.
— А-а, сам знаешь, что испугал. Да, испугал. Признаюсь! Испугал, потому что после этого может случиться, что на место главного посадят Вилкина. Макоед — еще не худший вариант. Ты знаешь, к чему свели эту должность в других городах.
— Если стать на голову, то будет казаться, что весь мир перевернулся вверх ногами.
— Нет, врешь. Это ты стал вверх ногами. И тебе ударила в голову...
— Витя! — остановила Шугачева жена, зная, что тот, когда разойдется, не слишком выбирает выражения.
— А я стою на ногах. О, я реалист! Черт возьми, мне легче жилось бы, если б я хоть чуточку был идеалистом. Но я реалист. И не мальчик. Мне шестой десяток пошел. Я знаю людей и знаю обстановку, в которой работаю. Что, скажешь, я плохой архитектор?
— Не скажу.
— Да я не менее талантлив, чем ты!
— Ну и похвальбишка ты, Витя, — легкой, безобидной насмешкой старалась утихомирить мужа Поля. — Лучше выпейте еще да закусывайте. Картошка стынет.