Атланты. Моя кругосветная жизнь

В декабре 98-го, когда я был в отъезде, мне домой позвонил главный редактор «Знамени» Сергей Иванович Чупринин, сообщивший моей жене «по секрету», что моя кандидатура в комиссии по премиям «поддержана единогласно». После позвонили с такими же известиями другие члены комиссии – Вячеслав Пьецух и Андрей Битов. Уже после того, как в газетах был опубликован указ президента, я узнал некоторые подробности обсуждения. Так, выяснилось, что мою кандидатуру горячо поддержали на общем худсовете Алла Пугачева и Олег Янковский. Я даже не подозревал, что они вообще когда-нибудь слышали обо мне.

Премию вручали в Кремле вместе с другими Государственными премиями 11 июня 1999 года, накануне недавно утвержденного праздника – Дня независимости России, пришедшегося на 12 июня – годовщину смерти Булата Окуджавы, день рождения которого 9 мая пришелся на другой праздник – День Победы. Я перед этим был на гастролях в США вместе с ансамблем «Песни нашего века», откуда, прервав гастроли, прилетел 10 июня. Только что отремонтированный Георгиевский зал Кремля, сиявший свежей позолотой и ослепительными зеркалами паркетных полов, был полон знатными гостями. Я, кажется, оказался единственным из всех присутствующих без галстука, и на меня неодобрительно косились. Вызванные для вручения премии сначала стояли в недлинной очереди на роскошной лестничной площадке перед длинными столами и, расписавшись, совали в карманы конверты с полученными деньгами, а потом проходили в Георгиевский зал. Приятная толщина конвертов обнадеживала. Я еще раньше, сразу после публикации указа, объявил по радио, что считаю своим приятным долгом передать всю полученную мною премию общественному музею Булата Окуджавы в Переделкине, и рассчитывал, что смогу ему всерьез помочь. Как раз назавтра, 12 июня, в годовщину смерти Булата, был намечен вечер его памяти в Концертном зале имени Чайковского на Маяковской площади, и я планировал в начале вечера вручить деньги прямо на сцене директору музея.

В Георгиевском зале, пока ожидали президента, будущих лауреатов ознакомили с протоколом вручения. От награжденных с ответным словом должны были выступать всего два человека: поэт Игорь Шкляревский и актер Михаил Ульянов. Остальные, подойдя к президенту, могли только кратко поблагодарить его, не утомляя долгой беседой. Вошедший Ельцин выглядел непривычно бодрым и свежим, не в пример тому, что мы видели в последнее время по телевидению. Церемония вручения дипломов и медалей явно ему нравилась. Меня вызвали где-то в конце. Когда я подошел к Ельцину вплотную, он оказался значительно выше меня. Лицо его расплылось в выжидательной улыбке. «Спасибо вам, Борис Николаевич, – сказал я ему, – что такая премия стала возможна в России. Ведь ни Галич, ни Высоцкий, ни сам Окуджава долгие годы ничего, кроме травли и гонений, от этого государства не получали. И я так понимаю, что эта первая в истории России государственная премия за авторскую песню вручается не мне, а им. А вот за то, что через меня, – спасибо». Ельцин еще шире улыбнулся и, утопив мою ладошку в своей необъятной медвежьей лапище, прорычал: «Правильно. Это будет хорошая для них память». После чего, вручив мне диплом и необъятный букет, развернул меня лицом к телеобъективам.

На премию, переданную музею (она оказалась довольно скромной – чуть менее пятнадцати тысяч рублей), купили видеокамеру и тент, который потом натягивали во дворике дома в Переделкине во время концертов. В самом доме, со стен которого улыбаются портреты Булата, молча стоят на полках десятки колокольчиков, которые он собирал при жизни. Теперь там регулярно устраиваются литературные и музыкальные вечера, звенят гитары.

И когда мне доводится бывать в этом доме, зимой и в летнюю пору и я слышу молодые голоса в ограде Булатова двора, на память снова приходят бессмертные строки его ранней песни:

Не клонись-ка ты, головушка,От невзгод и от обид.Мама, белая голубушка,Утро новое горит.Все оно смывает начисто,Все разглаживает вновь…Отступает одиночество,Возвращается любовь.

Вместо послесловия

Мы сравнительно недавно перевалили через рубеж третьего тысячелетия и еще можем оглянуться на стремительно удаляющийся от нас XX век. Для нового поколения молодежи «поющие 60-е» – первая оттепель хрущевской поры – время такое же давнее, как для моего, время такое же давнее, как для моего Первая Мировая война. Новый ускоряющийся ритм жизни, Интернет, мгновенно связывающий континенты и грозящий заменить печатные книги, – почти как в романе Рэя Брэдбери «451 градус по Фаренгейту». Победное шествие постмодернизма и других суперсовременных течений в искусстве, отменивших рифмы и ритм в стихах, мелодию в музыке и похожесть в рисунке. Объявление нравственности в литературе устаревшим атавизмом. Диктатура силовых структур и продажных чиновников вместо демократии. Поглотившая все коррупция, проникающая во все эшелоны власти. Все как будто призвано разделять людей, отталкивать их друг от друга. Не кажутся ли по-детски наивными сегодня знаменитые строки Булата Окуджавы, пением которых заканчивались когда-то многотысячные фестивали авторской песни – «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке»?

Оборачиваясь на прожитую жизнь, я могу сказать, что я вряд ли был советским поэтом, зато был советским ученым. Значительную часть жизни я работал на оборону своей страны. Данное обстоятельство никогда не мучило мою совесть. Хотя я отлично понимал, что способствую созданию орудий убийства, которые попадут в руки людей, которым их доверять нельзя. Параллельно существовали как бы два разных человека. Первый – Городницкий-поэт, автор идейно не выдержанных стихов и песен, которого после доноса в 1968 году, когда я попал в «черные списки», пятнадцать лет не печатали, запрещали выступать, вымарывали фамилию из театральных афиш.

В то же время, существовал и второй Городницкий – научный работник. В те времена еще не было современных компьютеров, а разные отделы КГБ, похоже, не соприкасались друг с другом. Поэтому в своей второй ипостаси я был ученым, успешно трудившимся на военно-промышленный комплекс Советского Союза. В загранрейсах на научных судах вел себя прилично, за рубеж сбежать не пытался, контрабанду и антисоветскую литературу не провозил, а главное – работал над актуальнейшими проблемами для нашего славного Военно-морского флота, считая, что делаю правильное, святое дело. Как тот ученый из фильма «Девять дней одного года», которого замечательно сыграл Алексей Баталов.

Что же касается песен, то были поэты и авторы, которые на самом деле были диссидентами. Например, Александр Галич или мой друг Юлий Ким, в молодости сочинявший обличительные антисоветские песни. Я никогда этого не делал. Поэтому, когда теперь многие литераторы и барды начинают бить себя в грудь и кричать, что они были героями и боролись с советской властью, я всегда подчеркиваю, что никогда не был диссидентом. Я был вполне лояльным советским гражданином. Однако все стихи и песни, которые я писал, я писал без цензуры «сверху». Ни я, ни Юрий Визбор и Булат Окуджава, бывшие членами партии, ни Новелла Матвеева, ни Владимир Высоцкий, в партии не состоявшие, никогда не воевали с советской властью. Это власть, сразу поставившая авторскую песню вне закона, воевала с нами, поскольку любая попытка свободно дышать и говорить в несвободном государстве сама по себе уже являлась крамолой. Не случайно в те времена социалистический реализм переводился как «восхваление начальства методами, доступными его пониманию».

В последнее время я ловлю себя на том, что все чаще оглядываюсь в прошлое. Старые друзья и собеседники уходят один за другим, а новых заводить – поздно. Как гласит восточная мудрость, тот, кто сажает деревья под старость, уже не может надеяться, что будет сидеть в тени их ветвей.

Память начинает подводить, особенно по части всего недавнего. «Память, как зрение, делается дальнозоркой: помню войну и не помню, что было вчера». Среди постоянной суеты текущих дел, шумного громыхания сегодняшних буден, ежедневных телевизионных и интернетовских страшилок, в моих ушах все явственнее звучат негромкие струнные аккорды давно умолкших гитар.

Жил я достаточно долго.Где я умру – неизвестно.Определение дома,Определение места.Все опознать его силюсь я,Запечатлеть его в слове.Я родился на Васильевском,Мать и отец – в Могилеве.Внучки родились в Израиле,Рядом с погибшим Содомом.Кто растолкует мне правильно,Что мне считать своим домом?Гнал ураган меня галсамиС яростью невыносимой.В спальный мешок забирался я,Пахнущий дымом и псиной.Север пургой меня потчевалНад океаном бездонным.Кто объяснит мне доходчиво,Что мне считать своим домом?Долго не ведал я, баловень,Истины в горьких облатках.Жил я подолгу на палубахРазных судов и в палатках,Там, где для мыслей подобныхПопросту не было времени.Определение дома,Определение племени.Живший стихами и песнями,Был бы, возможно, всегда яСчастлив с подругою, если быНе появлялась другая.Таинство детского лепета,Блин, что останется комом.Кто объяснит мне бестрепетно,Что мне считать своим домом?Предки, что газом удушены,В общей исчезли могиле.Дом мой, в блокаду разрушенный,Люди обжили другие.Необратимо потеряноВсе, что с рожденья дано нам.Кто объяснит мне уверенно,Что мне считать своим домом?Город ли, желто-медовый,Этот заснеженный мысли?Определение дома,Определение смыслаЖизни, что теплится вроде бы,Значит, не кончился порох.Определение Родины,Призрачной точки опоры.