Атолл

Итак, ночь он помнит, а вот день... Словно черная стена отделяла его сознание от воспоминаний ближайшего прошлого.

Все это так его ошеломило, что он, выключив воду, уселся на маленькую деревянную скамеечку из розового дерева. И прижался спиной к таким же гладким теплым доскам. Вода на его теле собралась в капли, как роса на листьях. Он смотрел на свои ноги, с тревогой отмечая, что бедра уже не так упруги, как в прежние времена. Дряблость мышц, а вскоре и дряхлость одолеют его. Он давно уже заметил, как постепенно улетучивается его joie de vivre*.

[*жизнерадостность (фр.)]

Несмотря на окружающую теплоту, его пробрала холодная дрожь. Что приключилось с его мозгом? Не так ли начинается старческий маразм? Не кончить бы как Рейган. Нет, лучше застрелиться. Впрочем, что это он паникует. В его-то годы думать о старости? О старости будем думать лет через двадцать. Просто он переутомился.

Успокоившись, Джон решил было, не обратиться ли к доктору Генри Уилсону? Это имя выскочило спонтанно, без

каких-либо усилий с его стороны. И о чудо! Едва имя друга промелькнуло в мозгу, так сразу же стена стала рушиться, словно трухлявое дерево. В сознание из каких-то секретных нижних этажей стали прорываться имена и события прошлого. Все это походило на то, когда набираешь пароль на компьютере и, если он правильный, то тебе открывается доступ к информации.

Ну что ж, тогда не будем терять время! Непроизвольно набрав в грудь воздуха, он нырнул мыслью далеко в глубину прошлого. Очень смутно, почти как сновидение, внутренним зрением он увидел свою прежнюю жизнь в Нью-Йорке. До того, как стал известным писателем, когда он был молод и никому, по сути, не нужным. Но по-прежнему некие барьеры еще мешали увидеть целостную картину. По-прежнему это были еще какие-то обрывки, фрагменты мозаики, каковые фрагменты еще предстояло собрать в единую без изъянов картину.

Почему-то на память приходили лишь хмурые дни с дождями и даже снегом. А ведь в Нью-Йорке летом бывает дикая жара, когда мальчишки открывают пожарные колонки и прыгают в сильный ледяных струях, гортанно орут и обливают прохожих (как в какой-нибудь Камбодже под Новый год), пока не приедут пожарные и не разгонят озорников. Ну вот, жарой в Нью-Йорке заполнили еще один квадратик.

Еще он вспомнил Великий Белый Путь, Бродвей, тянувшийся от Централ Парк до Таймс-сквер. Он прошагал его от рассвета до заката, от начала и до конца в первый день своего приезда в Большое Яблоко. Потом он узнал, какое оно гнилое и вонючее, когда обезноженный уснул на лавке в Таймс-сквере у каких-то контейнеров, разрисованных граффити. Его тогда чудом не зарезали, спасли последние десять баксов. Он отдал их какому-то безумному черному парню с выпученными глазами, огромными, как куриные яйца, главарю местной банды, говорившему на совершенно диком наречии.

Как сквозь туман он перешел к воспоминаниям далеким, почти мифическим. И не удивился, когда они возникли внезапно и довольно отчетливо, как гора перед носом самолета. Не удивился, потому что детство священно и незабываемо. Это радовало (маразм отступает) и одновременно огорчало (старость все-таки подкрадывается).

John Kane

Он появился на свет в Спрингфилде, штат Иллинойс, сорок два года назад. Окончил среднюю школу именно в тот злополучный год, когда ушли из жизни его отец и мать. Легко можно вообразить Джона Кейна периода юности - физически непривлекательного, но во всех прочих отношениях прекрасно развитого парнишку - пережившего свое первое эсхатологическое потрясение.

Он не видел, как погибли родители, но представлял это отчетливо - узкий серпантин, дикая венесуэльская зелень, старый "понтиак" ("Понтиак-бонневилл", у него особая радиаторная решетка, - уточняет его писательский демон, любящий детали) пытается уклониться от сумасшедшего автобуса, набитого местными крестьянами, кудахтающими курами, визжащими свиньями и плачущими младенцами. Но дорога после дождя скользкая и, конечно же, без ограждений, и это на такой-то высоте! И "понтиак", сверкнув на прощание особой радиаторной решеткой, валится в молочно голубоватую бездну. Он падает долго, и вылезшие крестьяне напрасно прислушиваются, со дна ущелья не донеслось ни звука. Этих двух гринго словно сам дьявол забрал в преисподнюю. Крестьяне крестятся, читают католические молитвы и на всякий случай целуют свои языческие талисманы, оберегающие от злых духов, садятся в автобус и уезжают.

Вот когда начали проявляться его творческие способности, стало развиваться его воображение, трагедия дала толчок к пробуждению таланта. Верно говорят, что Бог ничего не дает просто так, не взяв чего-то взамен. За свой будущий талант Джон заплатил высокую цену, очень дорогую.

Тела родителей в запаянных гробах привезли в США и похоронили в Спрингфилде, на семейном кладбище, где с девятнадцатого века покоились с миром родственники и где лежал его дед Джонатан и старший брат отца - Майкл, умерший в конце сороковых годов от проникающего ножевого ранения в живот. Парня просто зарезали в переулке. Именно эта семейная память подсказала молодому Джону Кейну в минуту опасности по-быстрому расстаться с десяткой, лишь бы не получить проникающее ранение в живот, как это случилось с дядей Майклом.

Когда хоронят одного человека, это, безусловно, прискорбно, но вполне естественно. Когда же в могилу опускают сразу два гроба - это зрелище раздирает душу. Впрочем, Джон уже не плакал. Всю соленую влагу он уже выдавил из себя, и теперь в горле стоял колючий ком, словно он не до конца проглотил дикобраза.

"И на кой черт их понесло в эту Венесуэлу?", - сказала бабушка Мэрилин, поднимая на макушку шляпки черную вуаль, чтобы закурить сигарету. Пастор прочитал заупокойную, все помолились, гробы стали закапывать. Сослуживцы отца и мамины подруги произнесли слова соболезнования и укатили. И они с бабушкой тоже медленно пошли к машине.

Теперь у него из родных была одна бабушка по отцовской линии Мэрилин. Почему-то Джон никогда не интересовался родственниками мамы, а она сама не говорила об этом. Просто Джону вполне хватало одного дедушки и одной бабушки.

Вообще-то её родное имя было Ава, но она походила (особенно в молодости) на Мэрилин Монро и очень этим гордилась, и требовала называть себя Мэрилин, и все к этому привыкли. Экстравагантный и сардонический склад ума Авы должен был порою шокировать жантильных спрингфилдских дам.

Будучи тинэйджером, Джон часто забегал в гости к бабушке и дедушке в их собственный дом. Помнится, в комнате бабушки висел старый плакат 55-го года выпуска с изображением Мэрилин Монро из фильма "Семь лет влечения", тот кадр, где она стоит на решетчатом люке в метро и теплая воздушная струя надувает юбку. Мама считала такой плакат безнравственным, а календарь, где знаменитая актриса снялась полностью обнаженной - просто бесстыдством и позором нации. Бабушка над ней смеялась, дед Джонатан философически молчал себе в усы, а папа сказал, что это современно. Но потом как-то, уезжая на работу, вернулся и, пройдя в комнату Джона (Джон сидел за столом и обдумывал чертеж подводной лодки), подсел рядом и, смущаясь, сказал: "Ты этим особенно не увлекайся". И сделал несколько известных движений рукой. Джон покраснел и судорожно дернул головой - не то согласно кивнул, не то отрицая напрасные подозрения. Папа встал и вышел из дома.