Атомка

Комиссар провел тыльной стороной ладони по губам, ему было мало сказать тревожно, он сильно разнервничался. Глория Новик — бывшая проститутка, которую лет десять назад он вытащил с панели, потому что она помогла ему в деле об убийстве и оказалась из-за этого в опасности. Они с Сюзанной в то время поддерживали Глорию, пока та не устроилась на работу и не получила возможность себя содержать, Сюзанна и Глория тогда подружились… Даже и при том, что Шарко с тех пор, как погибла его жена, Глорию не видел (она приходила на похороны), теплое чувство к ней у комиссара сохранилось навсегда и он по-прежнему воспринимал ее как младшую сестренку.

Он смотрел Мадеру в глаза. Он ничего не понимал.

— Значит, это Глория отвезла туда твою сперму? Зачем?

— Да откуда ж мне знать-то? — Мадер снова вскочил, он уже не мог усидеть на месте. — Она приезжала в прошлую среду, мы с ней пошли в дом для свиданий, нам разрешили пробыть вместе четверть часа, мы наскоро перепихнулись, и она сразу уехала. Никакой пробирки со спермой не было, сперму она увезла в себе… — Мадер потянулся через стол и схватил Шарко за грудки. — Что это за дела, я тебя спрашиваю?

34

— Поразительно… До чего же она интересная, эта старая фотография!

Люси сидела рядом с Фабрисом Люнаром, одним из химиков лаборатории, входившей в состав научной полиции, усталая, измученная, невыспавшаяся. Сидела и думала только о том, что было вчера в лесу Комб-ла-Виль, где она — прямая, будто гробовая доска, — стояла на снегу босиком. Люси не помнила, как разулась, она и холода-то не ощущала…

Словно была в другом месте, словно была вне своего тела.

Тем не менее, как бы ни волновал ее вчерашний день, надо сосредоточиться: Люнар ждет, пока она вернется, чтобы начать рассказ. Этому ученому-химику лет тридцать или около того, выглядит он подростком, но слывет настоящим эрудитом во всем, что касается техники, энциклопедистом, способным наизусть продекламировать никому не понятные химические формулы, которые он-то знает как свои пять пальцев. Только что Фабрис проглядел фотокопии страниц тетрадки, найденной в подвале дома серийного убийцы, вкладных листков и превосходную репродукцию полусожженной черно-белой фотографии…

— Альберт Эйнштейн, создатель теории относительности, один из самых гениальных физиков всех времен. Мария Кюри — единственная женщина, удостоенная Нобелевской премии дважды: по физике — в тысяча девятьсот третьем и по химии — в тысяча девятьсот одиннадцатом. Первую, вместе с Анри Беккерелем, она получила «за выдающиеся заслуги в совместных исследованиях явлений радиации»; вторую — «за выдающиеся заслуги в развитии химии: открытие элементов радия и полония, выделение радия и изучение природы и соединений этого замечательного элемента»… Именно Мария придумала и сконструировала во время Первой мировой войны передвижные рентгеновские пункты, приводившиеся в действие присоединенной к автомобильному мотору динамо-машиной, и помогла спасти многих солдат. Эти мобильные диагностические аппараты прозвали на фронте «маленькими Кюри»… Я уж не говорю об Институте Кюри и обо всем хорошем, что еще она сделала для человечества за годы своей карьеры. Великая, великая женщина!

— Ни секунды в этом не сомневаюсь. А третий тут кто?

— Сванте Август Аррениус — выдающийся шведский физикохимик, он тоже получил Нобеля в тысяча девятьсот третьем, но по химии, а кроме того, был необыкновенно одарен в математике, физике и других науках. Такой… своего рода великий прорицатель…

Люси всмотрелась в третьего персонажа на снимке. Высокий лоб, усы, черная бабочка на шее… Аррениус, шведский химик. Как его-то сюда занесло, в это уравнение с тремя известными?

— А они часто встречались — вот так, втроем? — спросила Люси.

— Вряд ли. Ну, разве что во время больших научных конгрессов. Подобные сборища великих помогали в ту эпоху продвинуться вперед в таких областях, как квантовая механика, теория относительности, ядерная физика… в общем, во всех, где приходится иметь дело с бесконечно малыми величинами… В разных городах Европы тогда довольно часто собирался этакий научный бомонд, хотя некоторые ученые ненавидели друг друга — как, например, Эйнштейн и Бор или Гейзенберг и Шрёдингер… Во время конгрессов одни научные кланы разбирали по косточкам теории других и могли оставить от них разве что мокрое место с помощью чудовищного вида математических выкладок, и все со всеми были знакомы, без исключения. Хорошо известна, к примеру, фотография Эйнштейна в фетровой шляпе и с трубкой, что-то обсуждающего с Марией Кюри на природе… — Люнар навел лупу на фотографию из тетрадки. — Эйнштейну тут, похоже, лет сорок, Марии Кюри — пятьдесят. Думаю, снимок сделан в двадцатых годах, вряд ли раньше и точно не позже, потому что Аррениус умер в двадцать седьмом. Это время, когда только начинали разрабатывать квантовую теорию, только начинали по-настоящему познавать строение материи и весьма примечательными способами подступаться к атому. — Он кивнул в сторону своих сотрудников. — Слухи здесь распространяются быстро. В лаборатории все уже в курсе, до чего кошмарное у вас, в уголовке, нынче дело. Имею в виду историю с рукописью, замерзшими озерами и анабиозом… Совершенно необычное и просто жутковец…

— Да уж, необычное — и по принципу «хуже не бывает»…

— Точно, это я и хотел сказать. — Люнар отложил лупу и ткнул пальцем в Аррениуса. — У него есть работы, темы которых могли бы, мне кажется, тебя заинтересовать.

— Ну-ка?

— Его буквально завораживал холод. Он часто ездил на Север, изучал проблемы гляциации, то есть образования льда, искал объяснение таким причудам климата, как ледниковый период, исследовал воздействие низких температур на химические реакции и на разные организмы… — Теперь Фабрис протянул руку к полкам с книгами по химии, Люси вся превратилась в слух. — Возьми любой из этих трудов — и непременно встретишь там описание его экспериментов. Аррениус стоял у истоков хорошо известного в научных кругах закона о том, что скорость и полнота химической реакции зависят в том числе и от температуры. Ладно, попробую объяснить понятнее. Закон этот говорит вот о чем: чем ниже температура, тем медленнее протекает реакция между химическими соединениями, сложными веществами.

— Ага, ясно: чтобы трупы не разлагались, их помещают в морозильник.

— Вот-вот, прямая отсылка к закону Аррениуса! А если температура близка, например, к температуре кипения жидкого азота, можно сказать, что химические реакции в принципе невозможны: все молекулы замирают. Ничего не испаряется, ничего не образуется, — если угодно, так, будто Господь остановил время.

Люси медленно покачала головой, надо было навести хоть какой-то порядок в скачущих мыслях.

— Холод, химия… Да, все это имеет прямое отношение к нашему делу.

— Похоже, да. Не знаю, есть ли и тут какая-никакая связь, но Аррениус месяцами жил зимой в Исландии, исследуя холод. Он привозил оттуда в Швецию пробы льда, чтобы сделать анализы с целью датировки. А знаешь, чего в Исландии особенно много?

— Вулканов?

— Угу, а стало быть, и скованного льдом сернистого водорода. А если я правильно понял, то лед и сероводород — два основных элемента вашего расследования.

— То есть эти трое ученых прямо связаны с пресловутой рукописью, из-за которой случилось столько смертей, так?

— Либо все трое, либо кто-то один из них, знакомивший двух остальных с результатами своей работы. Да, конечно, они могут быть прямо связаны с рукописью, иначе с чего бы их фотографию поместили между страницами этой тетрадки?

— Еще что-нибудь удалось выяснить?

— Пока нет. Но я хочу еще порыться в этой истории с пробами льда в Исландии. Должны были остаться какие-то следы, научные отчеты в старых архивах, типа того. Дай мне еще несколько дней.

Энебель поблагодарила Фабриса и вернулась на третий этаж дома 36 по набережной Орфевр. В отведенном им кабинете оказалось пусто. Компьютеры включены, на столах — документы, кажется, что все брошено в разгар работы… Но куда же все подевались-то? А Шарко где? Неужели до сих пор не покончил со своими бумажками в административном отделе?