Атомная база

Ключи

Ни в саге о Ньяле, ни в саге о Греттире, ни в саге об Эгиле ничего не говорится о душе, а это ведь три главные саги. В «Эдде» [26] об этом тоже ничего не сказано. Ничто так не сердит моего отца, как разговор о душе. Он считает, что мы должны жить так, будто никакой души не существует.

В детстве нам не разрешали громко смеяться: это считалось неприличным. Правда, мы должны были всегда быть веселыми. Но веселость, переходившая границы, была уже злом. Ведь даже пословица говорит: осторожно входи в двери радости. Мой отец неизменно пребывал в хорошем расположении духа, с его лица не сходила ясная, добрая улыбка. Но когда он слышал слишком уж веселую шутку, он морщился, как будто рядом точили ножи. Он сразу умолкал, взгляд его становился отсутствующим. И как бы глубоко его что-нибудь ни огорчало — даже если зимой на пастбищах замерзали лошади, — он и виду не показывал. Моя мать всегда была ровной, невозмутимой, терпеливой и никогда не падала духом. Когда приключалось что-нибудь с коровой, она не роптала. Мы тоже никогда не плакали, даже если сильно ушибались, — плакать было запрещено. Слезы впервые я увидела в школе домоводства. Одна девушка расплакалась, оттого что у нее пригорела каша, вторая плакала над стихами, третья испугалась мыши. Сначала я думала, что они притворяются, но они действительно плакали. И тогда мне стало стыдно, как бывает стыдно за людей, у которых вдруг свалились штаны. Отец и мать никогда не говорили нам о своих заботах или о чувствах. Разговаривать об этом было не принято. Можно рассуждать о жизни вообще, но о своей — лишь постольку, поскольку это касается других; можно без конца толковать о погоде, о скотине и даже о природе, но лишь постольку, поскольку она интересует крестьян, — так, можно, например, говорить о засухе, но не о красоте солнечных лучей; можно пересказывать саги, но нельзя подвергать их сомнению, можно без конца обсуждать родословные, но не следует изливать перед людьми свою душу. В «Эдде» сказано, что только сердце знает, что в нем живет.

26

«Эдда», или «Старшая Эдда», — крупнейший памятник скандинавской народной поэзии средних веков (X–XII вв.), представляющий собой собрание мифологических и героических песен.

Если то, что случилось, касается тебя одной, только тебя, то рассказ перестает быть рассказом и ты не должна об этом говорить. А тем более писать. Так меня воспитали, такова я, и тут уж ничего не поделаешь.

Поэтому я не хочу объяснять, как и почему все произошло. Я могу только рассказывать о событиях до тех пор, пока это не перестанет быть рассказом.

Я знала, что он, как и в прошлый раз, ждет меня в кухне. Не прислушиваясь, я чувствовала через стену, что он там, знала, что мы выйдем отсюда вместе. Мой урок кончился, я надела пальто, попрощалась с органистом и, как всегда, получила цветы. Тот, за стеной, тоже встал; мы вышли вместе. Все было, как в прошлый раз, только теперь он все время молчал. Он шел рядом со мной, не произнося ни слова.

— Скажи что-нибудь.

— Зачем? Я провожаю тебя потому, что ты с Севера. Потом мы расстанемся.

— Что ж, молчи, если хочешь. Мне правится слушать, как ты молчишь, — сказала я.

Не успела я опомниться, как он резко притянул меня к себе и взял под руку. Он держал меня крепко, может быть, даже слишком крепко, но совершенно спокойно, и молчал. Его рука касалась моей груди.

— Ты, видно, привыкла ходить с мужчинами?

— С теми, кто чувствует призвание, нет.

Мы шли и шли, пока он вдруг не выпалил:

— Ты косишь на один глаз.

— Скажешь тоже!

— Честное слово. Ты косая.

— Хорошо хоть, что не одноглазая.

— Да, ей-богу. Если внимательно присмотреться, ты косишь. Иногда я сомневаюсь, а иногда я уверен в том, что ты косая. Ну просто ужасно, как ты косишь.

— Только когда я устану. Правда, у меня глаза широко поставлены, как у совы, ведь меня и зовут совой.

— Никогда в жизни не видел, чтобы человек так косил. Что же теперь делать?

Он говорил как будто мрачно, но в голосе его была такая теплота, что во мне что-то шевельнулось.

И все-таки я была спокойна, разницу между ним и тем, другим, я чувствовала по своим коленям. Когда мы подошли к двери моего дома, я открыла сумку, но оказалось, что ключей нет. Нет и все тут. Час ночи. У меня были ключи от парадного и черного хода, и я, уходя, никогда не забывала брать их с собой: ведь иначе я не попаду в дом. Ключи всегда лежали в сумке. А тут я забыла их, или, может быть, потеряла, или они, лишившись своего материального образа, каким-то чудом или колдовством превратились в ничто. Я перерыла всю сумку, вывернула наизнанку подкладку, на случай если ключи завалились туда, но все было напрасно. Я не могла войти в дом.

— А ты не можешь постучать?

— Постучать? Что ты! Лучше уж я всю ночь простою на улице, чем заставлю таких людей открывать мне.

— У меня есть отмычка. Правда, я не думаю, чтобы ею можно было открыть этот замок.

— Ты сошел с ума! Ты что же, решил, что я соглашусь войти в этот дом с помощью отмычки? Нет уж, лучше я подожду. Вдруг кто-нибудь из домашних еще не вернулся, тогда он и меня впустит.

Он посмотрел на меня.

— Видно, тебе здесь живется несладко. То ты говоришь одно, а то прямо противоположное. По-моему, лучше всего будет, если ты пойдешь со мной.

Так это произошло. Я ушла от него только на рассвете. Надевая пальто, я сунула руку в карман — ключи, конечно, лежали там.

У него ничего не было, кроме чемодана. Кровать, стол и стул принадлежали хозяйке. Пианино он брал напрокат; он намного опередил меня в музыке и потому уже играл на пианино, я же пока и мечтать не могла ни о чем, кроме фисгармоний. В комнате был полный порядок. Пахло мылом. Он предложил мне сесть на стул, открыл чемодан и достал фляжку с водкой, которую хранил на всякий случай, как и подобает практичному и запасливому крестьянину.

— Чем еще ты собираешься меня угостить? Жевательным табаком?

— Нет, шоколадом.

Я взяла шоколад, но водку пить не стала.

— Что еще ты можешь мне предложить?

— Не торопись, — ответил он, — скоро узнаешь.

Любовь

Я склонна думать, что любовь — это выдумка романтических писателей, типа тех, кому хочется мычать коровой или наложить на себя руки, во всяком случае, в саге о Ньяле ничего не говорится о любви, а ведь она прекраснее всех романтических книг. Те, кого я считала самыми лучшими людьми в Исландии, мои родители, с которыми я прожила двадцать лет, никогда не говорили о любви. Правда, они рожали нас, детей, но это была не любовь, а простая, обычная жизнь бедняков, у которых нет времени заниматься пустяками. Я ни разу за всю жизнь не видела, чтобы они ссорились, но разве это любовь? Вряд ли. Я думаю, что любовь — это развлечение бесплодных людей в городах, заменившее собой прежнюю бесхитростную жизнь.

Я чувствую, что во мне идет какая-то особая жизнь, над которой я почти не властна, хотя она часть меня самой. Целуют меня или нет, все равно рот создан для поцелуев. «Ты невинность из сельской глуши, и ужасная это вина», — спел Атомный скальд Беньямин, когда увидел меня. И это было удивительно верно. Даже если в жизни и происходит что-то уродливое, все равно это сама жизнь плещется в громадном и сложном сосуде — нашем теле. Люблю ли я этого стройного горячего человека? Не знаю. Почему при виде другого слабеют мои колени? Об этом я знаю еще меньше. Да и зачем спрашивать? В определенный период жизни девушка любит всех мужчин, не выделяя никого, она любит мужчину. А это может означать, что она не любит никого.

— Ты очаровательна, — шепчет он.

— Такие слова говорят люди в мимолетном и случайном объятии ночью, среди бушующего потока жизни, люди, которые больше никогда не встретятся, — отвечает она.

— Может быть, это и есть настоящая любовь? — спрашивает он.

Мы знаем из романов, что возвращаться вечером одной — это несчастье. Многие девушки не могут отличить влюбленность от одиночества, думают, что они влюблены, а они просто одиноки. Влюблены во всех и ни в кого, потому что у них нет возлюбленного. Девушка, у которой нет возлюбленного, не чувствует почвы под ногами. И вот однажды ночью, когда она, задумавшись, стоит возле дома и к ней подходит мужчина, она, прежде чем успевает разобраться в своих чувствах, уже идет с ним, и он дает ей все, что может дать, a, как известно, все — это ничто. Любовь ли это? Нет, она только заткнула глотку дикому животному, которое хотело растерзать ее, сунула соску в рот грудному младенцу — себе самой, а мужчина — лишь орудие. А если это безнравственно, значит, сама жизнь— «ужасная вина», как выразился певец, он же Атомный скальд.

Однажды с Юга в северную долину приехала экспедиция исследовать водопады. Там был человек в широченном пиджаке, из кармана у него торчал шарф. От человека слегка попахивало водкой. Девушке было семнадцать лет. Он поцеловал ее, когда она принесла ему кофе, и шепнул, чтобы она пришла к нему вечером в палатку. Почему же она все-таки пришла? Просто из любопытства. Конечно, весь день ей было жарко, она пылала оттого, что ей семнадцать лет и что ее в первый раз поцеловали. Его палатка стояла в расщелине у ручья, три ночи он был там один. И она. Она ни о чем не говорила с ним и была так счастлива, что он женат, иначе она начала бы думать о нем.