Атомные уходят по тревоге

Он поймал изучающий взгляд командира лодки. Интересно, что он, которому едва за тридцать, думает о нем. Стареет, мол, адмирал. Последние годочки на море. А там — в штабы, подальше от штормовых широт… Тем, кому перевалило за сорок, трудно на лодках… Как ни делай их комфортабельней, месяцы и месяцы под водой без всплытия дают себя знать. Нет, это совсем не санаторий — подводный флот.

— Товарищ адмирал. — Ковалев сказал совсем не то, о чем думал Сорокин. — Мне вот тоже недавно очередной стукнул… Я все думаю, почему люди отмечают дни своего рождения? В молодости это еще понятно. Каждому хочется быть взрослым. А зрелые люди? Ведь каждый день рождения — еще один шаг к концу. А обычно человек всю жизнь чего-то ждет, строит планы, надеется. Все кажется ему, что настоящее счастье впереди. А оглянешься — уже жизнь прожита. Вот вы могли о себе сказать в какой-то момент: я счастлив, я больше ничего не хочу?

Сорокин ответил не сразу.

— Кто его знает, Николай Петрович. Ты поставил вопрос почти, как Гете: «Остановись, мгновение, ты прекрасно…»

Был ли я счастлив? А что, если всерьез подумать, — был. Вот если взять, скажем, детство. Калугу. Вроде бы ох как нелегко жилось тогда нашей семье! А хорошее в общем получилось детство. Почему-то запомнилась мне весна. Город тонет в яблоневом цвету. И друзья у меня хорошие были. И время интересное. Святое время. И, несмотря на все трудное, сейчас бы меня спросили: хотел бы я иного детства? Нет, не хотел бы.

Юность вся — в трудах и заботах. Мечтал о море, шел к нему трудно, вначале неуверенно. Но все же шел. И потому, что не все гладко получалось, наверное, и морское счастье испытал полной мерой. Тем, что легко дается, не дорожишь. И опять подумаешь: нет, не надо мне иного пути.

И так перебираешь день за днем, год за годом все-таки мы были счастливы, ребята моего поколения. Правда, досталась нам на долю война. Тяжелые четыре года, которым, казалось, не будет конца. Через страшное все мы тогда прошли. И я и в атаку ходил, и ранен был. А теперь, с сегодняшней вышки, словно иными глазами на все это смотришь. У человека, видимо, странным образом устроена память: надолго запоминается хорошо лишь то, когда тебе было неимоверно тяжело, а ты все-таки всем чертям назло выдюжил. Вроде бы как потягался силами с судьбой, самого себя проверил на прочность. И удовлетворение от такой победы — это, наверное, и есть счастье…

6

Николай Прокопович не предполагал, что это произойдет именно сегодня, и поэтому, сменившись с вахты и позавтракав, решил час-другой посмотреть учебники. Все равно жизнь суматошна, и свободного времени в ней не выкроишь. «Завтра» и «послезавтра» оказываются такими же занятыми, как сегодня и вчера, а институт кончать нужно, и здесь никто, кроме самого себя, не поможет.

— Грызем гранит?.. — участливо осведомился боцман. — Поспал бы немного. После такой вахты какие формулы в голову полезут!

— Грызем, брат. А куда денешься? Завтра ведь вахта легче не будет.

— Оно, конечно, так… Только тяжело это.

— Тяжело, — охотно согласился Николай, с завистью посматривая на Лешку Васильева, уже уютно посапывающего на койке. «Спит. И я бы мог спать… К черту!.. Нужно стараться об этом не думать. Иначе действительно заснешь».

Он решительно разложил конспекты, открыл блокнот, вынул авторучку. И незаметно для самого себя — задремал.

Сколько это продолжалось, он не помнил, только очнулся, когда кто-то тормошил его за плечо.

— Прокопович! Браток, проснись! Да проснись ты, окаянный!

Он увидел над собой улыбающееся лицо замполита.

— Хорош, нечего сказать. Его в партию принимать собрались. Коммунисты сидят ждут, а он, на тебе, дрыхнет! Совесть у тебя есть?

— Разве сегодня?!

— Сегодня, друже, сейчас. Завтра кое-что другое наметили. Решил сегодня бюро собрать. Двигаем.

— Я сейчас! — Он машинально быстрым движением оправил форменку, провел расческой по волосам. Сгреб тетради и сунул под одеяло…

У кают-компании замполит остановился.

— Подожди. В ином месте я сказал бы тебе: покури. Но сам знаешь, — он развел руками, — здесь курить не положено… Так что займись самосозерцанием, что ли. Сейчас тебе это полезно.

Минуты через три его вызвали.

За длинным столиком офицерской кают-компании с большими рефлекторами под потолком (в случае надобности она могла быть мгновенно превращена в операционную) сидели члены партийного бюро.

— Садись, — предложили Николаю.

— В нашу парторганизацию, — привычно начал секретарь, как будто дело происходит в обычном парткоме на берегу, а не на глубинах океана, — в нашу парторганизацию поступило заявление о приеме кандидатом в члены партии от старшины 1-й статьи Николая Александровича Прокоповича. Рекомендующие отзываются о нем как об отличном товарище и хорошем специалисте.

Какие будут мнения и вопросы?

— Расскажи биографию.

— Родился и жил на Смоленщине. В семье фронтовика.

— Земляк Гагарина, значит…

— Выходит, да…

— Не перебивай, пусть рассказывает.

— Учился в школе. Одновременно работал в колхозе. Механизатором.

— Кем?

— Приходилось и на комбайне, и на тракторе.

— Как налажена учеба в команде?

— Все учатся.

— Обеспечили ли вы безаварийное действие механизмов за весь период плавания.

— Пока никаких ЧП не было…

— Да что ты его не знаешь, что ли!

— Знаю не знаю, а он сегодня в партию вступает. Понимать надо!

— А он что, не понимает!!

— Все ясно!

— Голосуй, секретарь!

— Кто за?

Против?

Воздержался?

Единогласно!..

— Спасибо, друзья! Я этого никогда не забуду…

Заместитель командира капитан 2 ранга Усенко пожал Николаю руку:

— Поздравляю, старшина!.. А день этот на всю жизнь должен запомнить. Не каждому такое дано: на атомном корабле, на глубине, на экваторе, в кругосветном походе… Много ли ребят в Союзе могут сказать, что их вот так, как тебя здесь, приняли в партию!..

И, весело глянув на смутившегося старшину, добавил:

— А вообще правильно поступил, старшина. Это стало хорошей традицией — идти в партию в самые трудные для тебя и твоих товарищей минуты… Значит, все взвешено крепко… Так и держи!

Он не знал еще тогда, что поедет в Москву делегатом пятнадцатого Всесоюзного съезда комсомола, что увидит замечательных людей, что ему друзья поручат передать съезду боевой флаг атомохода, обошедший с ними вокруг света.

— Есть…

— Пеленг двести двадцать семь… Неизвестная атомная подводная лодка.

— Боевая тревога! Ход самый малый! Усилить наблюдение!

Напряженно застыли на своих постах подводники.

— Докладывать пеленг, рассчитать дистанцию до цели!

Минуты тянулись медленно, томительно.

— Товарищ командир, пеленг на неизвестную лодку идет на корму!

— Ну и отлично. Продолжать наблюдение в режиме ШП! Средний ход!

А на другой лодке командир ее сидел в матросском кубрике.

Говорили о походе, и вообще «за жизнь».

— Товарищ командир, вот получит, скажем, корабль звание гвардейского. А люди-то остаются те же…