Атосса. Император

— С радостью. Я и без того обязан тебе благодарностью, потому что все будут удивляться ей в роли Роксаны и будут спрашивать о ее портном.

— Ты человек, мыслящий правильно. Сколько ты потребовал бы за одно платье?

— Об этом мы можем поговорить после.

— Нет, нет, убедительно прошу тебя…

— Позволь мне сперва подумать о твоем предложении. Шить простые платья труднее, гораздо труднее, и они идут красавицам лучше, чем пышные парадные одеяния. Но пусть кто-нибудь попробует втолковать это женщинам! Многие из них ездят в своем экипаже, носят богатые платья и драгоценные каменья, чтобы прикрыть ими не только свое тело, но и растраченное благосостояние своего дома.

Такие разговоры вели между собой Керавн и портной. В это время помощница последнего обвивала волосы Арсинои нитками поддельного жемчуга, которые она принесла с собой, и прилаживала к ней, зашпиливая, дорогие желтые и голубые одежды азиатской царевны.

Арсиноя сначала держалась тихо и застенчиво. У нее не было уже особенной охоты наряжаться для других людей, кроме Поллукса. Но приготовленные для нее платья были так прекрасны, и закройщица так умела выделить все красоты ее фигуры!

Усердно занятая своим делом, ловкая мастерица бросала разные веселые шутки, с ее губ срывались по временам слова восторженного удивления; скоро увлеклась и Арсиноя и с удовольствием приняла участие в работе закройщицы.

Каждый куст, который весна украшает цветами, как будто радуется; так же и эта наивная девушка, разряженная так великолепно, радовалась теперь своей собственной красоте и прекрасным вещам, в которых она нравилась себе сверх всякой меры.

Арсиноя то хлопала в ладоши, то приказывала подать себе зеркало и с детской непринужденностью выражала свое удовольствие, любуясь не только своими дорогими нарядами, но и собственной, самое ее изумляющей красотой.

Портниха восхищалась, гордилась, радовалась вместе с нею и не могла удержаться, чтобы не запечатлеть поцелуй на белой, красиво округленной шейке прелестной девушки.

«Если бы Поллукс мог видеть меня такой! — думала Арсиноя. — Может быть, после представления мне удастся показаться и Селене в моем наряде, и тогда она, конечно, примирится с моим участием в этом зрелище. Иметь такой красивый вид — это все-таки большая радость!»

Во время ее одевания все дети окружили ее и громко кричали от восторга каждый раз, когда на сестру надевали какую-нибудь новую часть ее царственного убранства.

Слепой Гелиос попросил у нее позволения потрогать ее платье, и Арсиноя, убедившись, что его ручонки чисты, провела ими по глянцевитой шелковой материи.

Теперь она была настолько готова, что можно было позвать портного и отца.

Она чувствовала себя очень счастливой. Выпрямившись, как настоящая царская дочь, но с боязливо трепещущим сердцем, как бедная девушка, которой предстоит показать тысячам устремленных на нее глаз свою скрытую до сих пор красоту, выхоленную в родительском доме, она пошла в жилую комнату; но, протянув руку к ручке двери, она тотчас же отняла ее, так как услышала голоса нескольких мужчин, которые, должно быть, только что вошли к ее отцу.

— Подожди еще немножко, к нам кто-то пришел, — сказала она шедшей за нею помощнице портного и приложила ухо к двери, чтобы прислушаться к голосам.

Сначала она не поняла ничего из того, что слышала; но конец странного разговора в комнате был так ужасно понятен, что она не могла бы забыть его до конца дней.

Отец Арсинои заказал Софиллу два новых платья для нее, согласился на цены портного и обещал ему скорую уплату. В это время в квартиру смотрителя дворца вошел Мастор и объявил Керавну, что его господин и продавец художественных произведений Габиний из Никеи желает с ним говорить.

— Твой господин может войти, — отвечал гордо Керавн. — Я полагаю, что его мучит несправедливость, которую он совершил в отношении меня; но Габиний не переступит этого порога, так как он мошенник.

— Будет хорошо, если ты попросишь вон того человека оставить тебя теперь, — продолжал раб, указывая на портного.

— Кто приходит ко мне, — надменно отвечал Керавн, — тот должен примириться с тем, что он может встретить у меня каждого, кому я позволяю входить в мой дом.

— Нет, нет, — настойчиво убеждал раб, — мой господин — особа более важная, чем ты думаешь. Попроси этого человека уйти.

— Я уже знаю, знаю это, — возразил Керавн, улыбаясь. — Твой господин — знакомый императора. Вот мы и увидим, кому из нас двоих окажет Адриан предпочтение после представления, которое мы устраиваем. У этого превосходного портного есть дело, и он останется у меня. Сядь там в углу, друг мой.

— Портной! — вскричал Мастор в ужасе. — Говорю тебе, он должен удалиться.

— Должен? — спросил Керавн с гневом. — Раб осмеливается распоряжаться в моем доме? Мы еще посмотрим.

— Я ухожу, — прервал Керавна благоразумный ремесленник. — Здесь не должно происходить спора из-за меня. Через четверть часа я приду опять.

— Ты останешься, — приказал Керавн. — Дерзкий римлянин воображает, что Лохиада принадлежит ему, но я ему покажу, кто здесь господин.

Мастор, однако, не смутился от этих слов, высказанных повышенным голосом. Он схватил портного за руку, повел его за собой вон из комнаты и прошептал ему:

— Иди за мной, если хочешь избежать неприятностей.

Оба удалились, и Керавн не задерживал портного, так как ему пришло в голову, что присутствие ремесленника принесло бы ему мало чести.

Он вздумал показать себя надменному архитектору во всем своем достоинстве и сообразил, что было бы неблагоразумно без нужды раздражать этого страшного бородатого человека с большой собакой.

Взволнованный и не свободный от опасений, он начал ходить взад и вперед по комнате. Чтобы ободрить себя, он быстро наполнил стакан вином из стоявшей на столе кружки, осушил его, наполнил снова, выпил опять, не разбавляя вина водой, и затем, с раскрасневшимися щеками и скрестив руки, стал ожидать своего противника.

Император вошел в комнату вместе с Габинием.

Керавн ждал его приветствия, но Адриан не сказал ни слова, бросил на него полный презрения взгляд и прошел мимо, не обращая больше на него никакого внимания, как будто перед ним был столб или какая-нибудь бесполезная утварь.

Кровь ударила в голову смотрителя, и он целую минуту напрасно искал слов, чтобы выразить свое негодование.

Габиний обращал на Керавна так же мало внимания, как и Адриан. Он шел впереди императора и остановился перед мозаикой, за которую предлагал такую большую сумму и из-за которой он несколько дней тому назад был довольно грубо выпровожен смотрителем, и сказал: