Аутсайдеры
Шрифт:
– Понимаю. А на вопрос ты все-таки не ответил. Почему себя-то не продублировал, мыслитель?
Клоп молчал.
– Хорошо, я скажу. На хрена тебе такой конкурент?
– Ты о чем?
– прескверно сыграл непонимание Клоп.
– О мальчике, вроде Адика, с твоим глобальным мышлением. Если такого мальчика воспитать не в советской школе, а по-человески, он же не просто мир перевернет - он же тебя за шкаф задвинет!
– Да нет же!
– воскликнул Клоп.
– Просто, просто… Он же от силы восемь лет проживет! Ты вспомни, сколько мне! Ну, девять! Десять! Я не мог - это же как ребенок, понимаешь? Вот потом!..
– Жалостливый ты наш. Значит, Немкин и Алкин ребенок пусть живет восемь лет? А потом америкашки новых
– У тебя свои-то дети есть? Ну?
– Есть, наверно, - бодро ответил Клоп. Остатки мужской гордости, подумал Вишняков, тоже мне крутой самец, который разбрасывает свое наследство где попало - берите все, не жалко!
– Ни хрена у тебя нет…
И Вишняков крепко задумался.
Он вспомнил легенды, ходившие про интуицию некого Павла Юрьевича Теменного из Росинвестбанка, про его казавшиеся несуразными решения, которые через две недели, выяснялось, были единственно возможными. И, думая о прибылях банкира, параллельно он вдруг стал вспоминать телефонный номер некого полковника Ермилова, очень простой номер, нарочно выбранный полковником за легкость запоминания. Он не мог не врезаться в память тому, кто звонил Ермилову хоть однажды, но Вишняков именно сейчас не помнил - на три или на четыре двойки он кончается. Тут же встало перед глазами лицо пожилого бухгалтера Миши - неторопливого зануды. И тут же нарисовался счет на чугунную ограду для особняка. А вслед за счетом почему-то - мальчик возле серебристого джипа, лицо вполоборота, отточенная корректность жеста, взгляда, голоса.
Вдруг стало очень жалко Адьку-Адлера. Как бы он здорово вписался в команду! И даже настолько жалко, что…
Нет.
Вербовать Адьку-Адлера не имело смысла. Парень замечательный - но сразу не поддастся, а в этой ситуации месяц - за год. Жаль, жаль… К тому же, именно теперь нельзя было уступать ему Марину. Ради блага самой художницы! Каково ей придется, когда это милое, горячее, нежное и сильное, уже вовсю любимое существо прямо у нее на глазах начнет разрушаться?
Марина - это был аргумент. Это было очень джентльменское оправдание на завтра. Но далее мысль Вишнякова понеслась, понеслась, и он внезапно осознал, что больше никаких оправданий не будет. Ибо мысль стала коммерческой, а, значит, оказалась в пределах математики и вне пределов этики.
Осознание было мгновенным и словесному выражению не поддавалось. Мудрое подсознание протестовало против того, чтобы возникли слова. А у Вишнякова хватало ума следовать подсказкам подсознания. И, опять же, нюх. Нюх торжествовал победу!
– Ладно, - сказал Вишняков.
– Нечего размазывать сопли. Так. Тот Немка, что теперь живет на даче, будет мой. Не бойся, не обижу. Мне такая голова на фирме нужна.
– А?..
– Заплачу. Они там у тебя все равно же новых наваляют. Может, новые даже побольше проживут. И все равно ведь такие экземпляры для будущего человечества не годятся. Будущее человечество должно быть долговечным. А отходы производства надо же как-то утилизовать! Что ты на меня таращишься? Это твой маленький бизнес? Ну и веди себя как бизнесмен, блин! Так…
Вишняков прошелся по комнате взад-вперед. Обычно ему лучше думалось на ходу, поэтому рабочий кабинет он себе отгрохал площадью со спортзал.
– Что - так?
– затравленно спросил Клоп.
– Я придумал. Я в тебя вкладываюсь. Ну, как в производство вкладываются!
– Ты что, охренел?!
– Вкладываюсь, - весомо повторил Вишняков.
– А если нет - тут же звоню, куда следует, и через два часа в Долгом будут ребята из соответствующего ведомства. Ты знаешь, как теперь к американским сектам относятся. А вспомнить скандал с раэлями - нетрудно! Я еще пресс-конференцию соберу! С попами, муллами и академиками! Ну, как? Поумнел?
Судя по роже, Клоп действительно прямо на глазах умнел.
– Ну вот, я же знал. Вообще-то ты правильно выбрал исходный материал.
Аутсайдеров можно дублировать хоть до посинения! Кому они на фиг нужны? Вот если бы ты клон Жириновского в оборот пустил - тут бы шуму вышло много… Ну так сколько америкашкам нужно, чтобы сделать еще… ну, троих? Под заказ?Задавая этот разумный вопрос, Вишняков уже был неподвластен своей недавней дружбе с Адькой-Адлером. Эти трое не имели в его воображении лиц, глаз, сходства с вызвавшим симпатию юношей. Он, как всегда при деловых переговорах, отсек лишнее.
Клоп выпрямился.
– Нисколько, - буркнул он, но Вишняков, опытное в таких беседах ухо, понял - пора предлагать небольшие деньги. Большие - всегда успеется. Примерно так, как предлагал ему взятку Клоп.
– В долю тебя не возьму, а процент получишь хороший. И будешь искать еще таких же малахольных гениев. Только упрямства чтобы поменьше. Пока шум не поднимется - они успеют заработать для нас миллиарды! Представляешь - такой десант качественных мозгов! И никаких расходов на пенсии! И незачем тебе будет новое человечество создавать - тебе и с этим, стареньким, будет очень даже неплохо!
Он расхохотался, он ржал до слез, и поэтому не расслышал, как Клоп совсем беззвучно пробормотал:
– Сволочь…
А если бы и расслышал - какая разница?
По улице неторопливо шел человек, весь смысл жизни которого заключался именно в прогулках.
Он шел и считал кирпичи в стенке, потом черные прутья в решетке сада, потом белые полоски "зебры".
Человек был сыт - о нем заботилась совсем старенькая мама, которую только одно и удерживало на земле - страх за неудачного и никому не нужного сына. Ее пенсии хватало на немногое - оплатить комнату в коммуналке, прокормить двоих, причем очень непритязательных двоих, иногда - прикупить дешевого белья. А сын даже не спрашивал, откуда берется на столе овсянка, откуда возникают майки, трусы и носки.
Он был настолько тих, что соседи по коммуналке не знали, какой у него голос.
Дома считать было уже нечего, все приелось, а прогулки давали эту скромную радость. Он шел и считал встречних на протяжении квартала мужчин, на протяжении следующего квартала - женщин. Женщин оказалось больше на шесть, в прошлый раз их было больше на одиннадцать. Одиннадцать - это две черные сквозные металлические колонны. Он нашел совершенно замечательную витрину, обрамленную гирляндами из мелких надувных шаров и сосчитал шары. Получилась хорошая цифра - сто двадцать. Сто двадцать - это бело-розовая вязь, вроде цветов из масляного крема на именинном торте. В другой витрине он сосчитал бутылки. Отдельно прозрачные, отдельно с напитками чайного цвета. Считать предметы глубокого цвета куда приятнее, не раз-два-три, а этак сочно, со вкусом: ра-аз, два-а-а, три-и-и-и…
Человек не знал, что следом за ним идет другой, в дорогом костюме, с платиновым кольцом - черная печатка, по ней россыпь бриллиантов. Другой тоже был немолод. Но его взгляд был совсем иным. Безнадежным.
Второй нагнал первого, и они одновременно отразились в зеркале витрины. Второй ждал, надеялся и боялся: узнает, не узнает?
А если узнает - удивится? Или вспомнит какие-то загадочные встречи давно минувших дней, что-то медицинское, непонятное?
Но в витрине было не раздвоившееся отражение. Два разных лица повисли на фоне девятнадцати дорогих дамских сумок.
А должно было быть одно!
Пока второй ломал голову над этой загадкой, первый побрел дальше.
И миг, который мог стать мигом встречи, иссяк. Теперь второму стало ясно, что эта встреча никому не нужна.
Просто ему хотелось хоть раз в жизни, хоть напоследок, обнять отца, который даже и не был отцом…
Но когда время поджимает - не до наивных желаний. Время в данном случае проявило себя обострением привычной боли под ложечкой. Тому, кто ушел считать, эта боль, очевидно, еще только предстояла.