Авалон. Возвращение короля Артура

Сделав длинный, пологий поворот, вертолет взял курс на северо-запад, прочь от Бремара, и дальше шел над дикими холмами Марского леса. Через некоторое время Рис повернул на юго-запад и включил автопилот. Джеймс откинулся на спинку кресла и попытался получить удовольствие от полета, но, кроме редких фонарей одиноких ферм далеко внизу, фар машин на дороге, или далекого сияния города, ничего не было видно. Вскоре даже эти маленькие огоньки исчезли.

Тьма наверху, тьма внизу, словно во чреве кита или в глубокой пещере. Ощущение движения пропало. Джеймсу казалось, что они зависли между небом и землей, застыв во времени и пространстве. Лица, освещенные зеленым свечением приборной доски, казались призрачными, они сидели в слегка вибрирующем коконе, вселенная вокруг замаскировалась, стала невидимой и неведомой. Джеймс прислушался к рокоту двигателя — приглушенный наушниками, он звучал как далекий гром — и почувствовал, что погружается в своего рода сон наяву.

Хотя он по-прежнему сознавал себя и окружающее — Рис рядом, собранный и молчаливый, свист лопастей, ветер и всепоглощающая тьма — его мысли неслись бурным потоком, в котором все смешалось: металлический привкус лондонского воздуха, устланные ковром лестницы в Кензи-Хаус, поскрипывание дворников по дороге домой из Питлохри, бумаги в руках Коллинза, стук подошв по парковой дорожке, орган во время службы в церкви, старая копия свидетельства о рождении, запах вареной капусты в доме Говарда Гилпина, улыбка Кэла при виде Изабель, входившей в комнату… и так без конца.

Сколько он оставался в этом полусне-полуяви, Джеймс не знал. Может быть, века, или минуты… Образы в сознании наслаивались, образовывали причудливые калейдоскопические комбинации, но тут же рассыпались и создавали новые еще более странные картины. Время, как и мир за бортом, превратилось в ничто; оно могло существовать, но больше не имело смысла. Джеймс существовал так же: живой, но безвольный, внешне неподвижный, а внутри — шквал бешеной, бессвязной деятельности.

Затем, спустя целую вечность, Эмрис произнес: «Это здесь», — и Джеймс вздрогнул от звука его голоса. Он увидел внизу быстро приближающуюся землю. Через минуту вертолет уже застыл неподвижно… только вот где? Ночь длилась. Темнота окружала их. Джеймс понятия не имел, сколько времени они летели и где находятся. Рис выключил двигатель и фары, и какое-то время они подождали, пока лопасти перестанут вращаться. Затем ступили на землю, в полное безмолвие. Ни машин, ни лая фермерских собак вдалеке, даже ветер не шелестел сухой травой под ногами.

— Думаю, костер бы не помешал, — промолвил Эмрис.

Да что же тут найдешь для костра в такой темноте, подумал Джеймс и обернулся, ощутив неожиданное тепло. Позади горел вполне приличный костер, языки пламени тянулись ввысь.

Они стояли у костра, греясь. Джеймс размышлял о том, что все происходящее все дальше уходит от реальности. Вот уже второй день он шаг за шагом удалялся от обыденного в сторону чудесного. И, как ни странно, это его не особенно удивляло. А что такого? Вполне естественно стоять среди ночи возле костра, ощущая его живительное тепло. Ситуация такая же старая, как и само человечество.

А потом Эмрис запел.

Он просто открыл рот, и выпустил в мир чудесный голос, словно наклонил бокал и пролил тонкое редкое вино, дав ему свободно утекать в ночь.

Джеймса так поразило это неожиданное выступление, что он не сразу сообразил, что ни слова не понимает из того, что поет старик. Слова напоминали гэльские, но такого гэльского Джеймс никогда не слышал. Мелодия была одновременно и жалобной, и мучительно горько-сладкой, душевной она была, как в лучших старых шотландских и ирландских балладах, где пелось о мертвых возлюбленных, проигранных битвах, павших героях. Джеймс зачарованно смотрел, как этот замечательный человек своим великолепным голосом творит чудо.

Эмрис, похоже, прекрасно понимал, о чем он поет, в голосе его звучали властность и проникновенность. Он не просто пел, он жил в песне. А может, он и становился самим собой, только когда пел? На глазах Джеймса привычное обличье исчезло, теперь перед ним стояло загадочное существо, словно Эмрис сбросил маску, которой вынужден был прикрывать свою нездешнюю сущность.

Джеймс одернул себя. Это все усталость, почти истощение, эмоции, вызванные каскадом недавних событий. Он попытался вслушаться и тут же заметил, как ускорилось сердцебиение. Кожу на затылке покалывало, и он начал чувствовать, будто его разрывают пополам. Кто-то схватил его душу двумя чудовищными руками и теперь тянет в разные стороны. И, что самое странное, душа не рвется, а покорно растягивается.

Краем сознания он отметил, что воздух вокруг него словно бы твердеет. Мелькнула мысль: вот каково приходится насекомым, заживо утонувшим в янтаре.

Ощущение того, что он растягивается, становится все более тонким и бесплотным внутри, все более твердым снаружи, было довольно противным, к тому же что-то происходило с глазами — по краям поля зрения все плыло. Он стоял перед огнем, слушал этот дивный голос, и чувствовал, как его окружает нежная, но властная сила; каждая нота этой песни, казалось, тянулась золотой нитью, связывая его сияющими петлями.

Эмрис поднял лицо к невидимым небесам, и песня взлетела ввысь, в черную ночь. Джеймс видел только сверкающую россыпь красно-золотых искр, вылетающих из костра. И вдруг напряжение внутри исчезло. Он был свободен. Зато пришло ощущение стремительного подъема, словно он стал одной из искр, и теперь вместе с другими улетал в небо. Во всем теле ощущалось покалывание, и в этот момент его fiosachd взорвался с такой силой, как никогда доселе. Из концов пальцев полетели языки призрачного пламени.

Fiosachd, как и прежде, встряхнул сознание. Чувства неимоверно обострились. Он слышал, как огонь бежит по дереву, когда оно шипит, высвобождая накопленную влагу в виде пара; потрескивание веток в костре обрушивалось на него выстрелами из винтовки. Он видел не только пламя, пульсирующее и дрожащее, ему стала доступна и ультрафиолетовая часть спектра: переплетающиеся короны, окружающие каждый язык огня многоцветной радугой. Он легко распознавал не только сумеречную остроту древесного дыма, но и землистую сырость мха, растущего на бревнах.

А самое главное, он стал понимать, что песня Эмриса — не бессмысленный набор неизвестных слов; в ней был ритм, рефрены, а незнакомые слова превращались в сложную рифмованную балладу. И чем дальше он слушал, тем лучше понимал, о чем поет старый бард.

Он сосредоточился и, к своему изумлению, уловил в потоке слов: croidh — «сердце». Еще одно слово anrheg — «дар»… Еще, еще и еще… Как медведь, выхватывающий из быстрого ручья рыбу, он выхватывал слова из песни и они складывались в смысл. Эмрис пел о человеке, о герое, защитнике своего народа, который ушел, оставив свой народ без… крыши? Нет, без покровительства, без защиты, словно дом без крыши.

На востоке начало светлеть. Джеймс заметил, что облака, закрывавшие ночное небо, с приближением рассвета редеют. Темнота вокруг превращалась в туманное опаловое свечение, и тут Эмрис вдруг замолчал. Он широко раскинул руки и воскликнул: «Смотрите!»

Джеймс воспринял это как команду и повернулся. Они стояли на краю безлесной равнины. Перед ними — невысокий холм — не выше нескольких десятков футов в высоту, но очень широкий. На склоне холма земля словно взломана: дерн торчит комьями, словно огромные кулаки бьют в него из-под поверхности. Вершина холма более или менее ровная, будто ее срезали, вокруг беспорядочно разбросаны невысокие бугры, а один возвышается прямо по центру. Несколько неглубоких канав пересекали равнину и поднимались вверх по пологому склону, исчезая под старыми курганами. Да, это были именно курганы, теперь Джеймс не сомневался. Все заросло жестким утесником, чертополохом и унылыми зарослями поеденного овцами вереска.