Авария
Шрифт:
С этими словами он вскочил, сорвал Трапса со стула и заключил в объятия.
— Прокурор, милый, милый друг, — бормотал генеральный представитель.
— Обвиняемый, милый Трапс, — всхлипывал прокурор. — Будем говорить друг другу «ты». Зови меня Курт. За твое здоровье, Альфредо!
— За твое здоровье, Курт!
Они целовались, обнимались, гладили друг друга, пили друг за друга, росло умиление, царила атмосфера благоговейной дружбы.
— Как же все это изменилось, — восторгался прокурор. — Если еще недавно мы только преследовали обвиняемого от происшествия к происшествию, от преступления к преступлению, от приговора к приговору, то теперь мы обосновываем, возражаем, спорим и заключаем с выдержкой, спокойствием, добродушием, учимся ценить, любить обвиняемого, его ответная симпатия рвется нам навстречу, рождает взаимные братские чувства. А когда эти чувства установились, все дальнейшее уже дается легко, преступление перестает быть
Трапс между тем снова в блестящем настроении:
— Доказательства, Куртхен, доказательства!
— Нужно отдать справедливость, мы имеем дело с отличным, красивым убийством. Наш дорогой преступник мог бы усмотреть в этом грубый цинизм, но ничто так не чуждо мне; красивым может быть назван поступок в двух смыслах — философском и технически виртуозном; наша маленькая компания, уважаемый друг Альфредо, отказалась от предрассудка заведомо видеть в преступлении нечто безобразное, отталкивающее и, наоборот, в правосудии нечто прекрасное, хотя, может быть, и устрашающее; нет, мы и в преступлении признаем красоту, ибо в нем, в преступлении, заключена предпосылка для торжества правосудия. Это философская сторона. Теперь оценим техническую сторону. Оценка. Я думаю, что нашел верное слово, моя обвинительная речь не будет устрашающей, такой, которая могла бы обеспокоить нашего друга, привести его в замешательство, это только оценка, которая объяснит ему его преступление, доведет до его сознания, что только на фундаменте чистого познания можно воздвигнуть безупречный памятник правосудию.
Восьмидесятишестилетний прокурор остановился, обессиленный. Несмотря на свой возраст, он говорил громким трескучим голосом, размашисто жестикулируя, при этом много пил и ел. Он отер со лба пот повязанной вокруг шеи салфеткой, вытер затылок. Трапс был растроган. Он грузно сидел в кресле, отяжелевший от ужина. Он был сыт, но не хотел отставать от четырех стариков, хотя и сознавал, что их гигантский аппетит и гигантская жажда заставили его потрудиться. Трапс был бойкий едок, но такой жизненной силы, такого обжорства ему еще никогда не доводилось видеть. Он сидел, тупо уставившись на прокурора, изумленный и вместе с тем польщенный сердечностью, с которой тот к нему обращался. Он слышал, как церковный колокол пробил двенадцать и издали, из темноты, донесся хор скотоводов: «Наша жизнь как длинная дорога…»
— Как в сказке, — изумлялся генеральный представитель, — как в сказке. — И затем: — Значит, я совершил убийство? Именно я? Меня только интересует, каким же это образом?
Судья откупорил еще одну бутылку «шато марго» 1914, и отдохнувший прокурор начал снова.
— Итак, что же произошло? Каким образом я открыл, что нашему славному другу можно приписать убийство, и притом не обычное убийство, нет, виртуозное убийство, без кровопролития, без таких средств насилия, как яд, пистолет и прочее?
Он откашлялся. Трапс сидел, напряженно уставившись на него, сигара во рту.
— Как специалист я должен исходить из положения, — продолжал прокурор, — что преступление может подстерегать нас в каждом происшествии, в каждом человеке. Первой догадкой, что в лице господина Трапса нам встретился человек, облагодетельствованный судьбой и отмеченный преступлением, мы обязаны тому обстоятельству, что текстильный вояжер еще год назад ездил в старом «ситроене», а теперь гордо разъезжает в «студебеккере». Я знаю, конечно, — продолжал он, — мы живем во времена высокой деловой конъюнктуры, и потому наша догадка была еще смутной, скорее походила на предчувствие, что тебя ждет какое-то радостное переживание, а именно раскрытие убийства. То, что наш милый друг занял пост своего шефа, что он вытеснил шефа, наконец, то, что шеф умер, — все эти факты еще не были прямыми уликами, но только моментами, которые это предчувствие укрепляли, усиливали. Подозрение, обоснованное логически, пришло только тогда, когда стало известно, от чего умер легендарный шеф: от инфаркта. Тут надо было сопоставлять, комбинировать факты, надо было проявить острый ум, чутье следователя, осторожно продвигаться, подкрадываться к правде, в обычном узнавать необычное, в определенном увидеть неопределенное, различить контуры в тумане, верить в убийство именно потому, что это казалось абсурдным, принять убийство. Рассмотрим предложенный материал. Набросаем портрет умершего. Мы о нем знаем мало, и эти сведения мы получили от нашего милого гостя. Господин Гигакс был генеральным представителем фирмы искусственной ткани «Гефестон», за которой мы охотно признаем все приятные качества, перечисленные здесь нашим милейшим Альфредо. Это был человек, осмеливаемся мы предположить, который шел на все, бесцеремонно использовал своих подчиненных, умел делать дела, хотя средства, которыми он при этом пользовался, часто бывали более чем сомнительными.
— Это верно, — воскликнул Трапс, воодушевляясь, — мошенник изображен
точно!— Далее мы можем заключить, — продолжал прокурор, — что он любил изображать здорового, сильного человека, удачливого дельца, способного выйти из любого положения, прошедшего огонь и воду, поэтому Гигакс скрывал тяжелую болезнь сердца, и, здесь мы тоже сошлемся на Альфредо, эта болезнь вызывала у него какую-то ярость, что мы легко можем себе представить, она как бы подрывала его престиж.
Непостижимо, поразился генеральный представитель, это прямо колдовство какое-то, он готов спорить, что Курт был знаком с покойным.
— Да замолчите же наконец, — прошипел защитник.
— Если мы хотим дополнить портрет господина Гигакса, — объяснял прокурор, — к этому следует добавить, что покойный обращал мало внимания на жену, которая нам представляется хорошо сложенной, соблазнительной женщиной, во всяком случае, приблизительно так выразился наш друг. Для Гигакса главным был успех, дело, видимость, фасад, и мы можем с известной долей вероятности предполагать, что он был убежден в верности своей жены, считал, что представляет собой нечто исключительное, образцового мужчину, и не допускал, что у его жены может возникнуть даже мысль о нарушении супружеской верности, и для него было бы жестоким ударом, если бы он узнал, что жена изменила ему с нашим Казановой из «Шларафии».
Все засмеялись, и Трапс хлопнул себя по ляжкам.
— Так и было! — сияя, подтвердил он. — Гигакс обо всем узнал, и это его доконало.
— Вы просто сумасшедший, — простонал защитник.
Прокурор поднялся и радостно посмотрел на Трапса, который скоблил ножом кусок сыра.
— Так, — сказал он, — а каким же все-таки образом узнал об этом старый грешник? Созналась его аппетитная женушка?
— Для этого она была слишком труслива, — ответил Трапс, — она страшно боялась гангстера.
— Гигакс сам обо всем догадался?
— Для этого он был слишком самоуверен.
— Может быть, ты сам сознался, мой милый друг и донжуан?
Трапс невольно покраснел.
— Да нет же, Курт, — сказал он, — как ты можешь так думать. Просто один из его чистоплотных деловых друзей раскрыл старому мошеннику глаза.
— Как так?
— Хотел мне навредить. Терпеть меня не мог.
— Бывают же люди, — удивился прокурор. — Но как же этот честный человек узнал о твоей связи?
— Я сам ему рассказал.
— Ты рассказал?
— Ну да, чего только не расскажешь за стаканом вина.
— Понятно, — кивнул прокурор, — но ведь ты только что сказал, что этот деловой друг Гигакса относился к тебе враждебно. Не был ли ты заранее уверен, что старый мошенник обо всем узнает?
Тут защитник энергично вмешался, даже встал, обливаясь потом, воротник его сюртука размок. Он хочет обратить внимание Трапса, разъяснил он, что на этот вопрос отвечать не следует.
Трапс был другого мнения.
— Почему же? — возразил он. — Вопрос совершенно безобидный. Мне было безразлично, узнает об этом Гигакс или не узнает. Старый гангстер вел себя по отношению ко мне так бесцеремонно, что мне вовсе не к чему было о нем беспокоиться.
На мгновение в комнате снова наступила тишина, мертвая тишина, потом разразилось веселье — шум, гомерический хохот, ураган восторга. Лысый обнял Трапса, расцеловал его, защитник смеялся так, что потерял пенсне, на такого обвиняемого просто нельзя сердиться, судья и прокурор кружились по комнате, натыкаясь на стены, трясли друг другу руки, карабкались на стулья, разбивали бутылки, от радости расшалились вовсю.
— Обвиняемый снова сознается, — гремел прокурор, сидя на ручке кресла, — милого гостя невозможно перехвалить, он играет свою роль превосходно. Случай ясен, получено последнее подтверждение, — продолжал он, раскачиваясь и напоминая старый, обветшалый монумент в стиле барокко. — Теперь обратимся к нашему уважаемому милейшему Альфредо! Значит, его выдали этому гангстеру шефу, пока он разъезжал по стране на своем «ситроене». Еще год назад! Он может гордиться этим, наш друг, этот отец четверых деток, этот сын простого фабричного рабочего. И по праву. Еще во время войны он был мелким торговцем без патента, бродягой, торгующим контрабандными текстильными товарами, спекулянтиком с черного рынка — поездом из селения в селение или пешком проселочными дорогами, часто по многу километров, через темные леса, к дальним поместьям, с грязной кожаной сумкой за спиной, а то и просто с корзинкой, облупленный саквояжик в руке. Теперь он добился многого, обосновался в деле солидно, стал членом либеральной партии в отличие от своего марксиста-отца. Но кто же станет отдыхать на ветке, на которую в конце концов взобрался, если над ней, еще выше, выражаясь поэтически, видны другие ветки с лучшими плодами? Он, правда, хорошо зарабатывает, носится на своем «ситроене» от одного текстильного предприятия к другому, машина неплохая, но наш милый Альфредо видел выныривающие справа и слева новые модели, они мчались навстречу, пролетали мимо, обгоняли его. Страна богатела, кому же не хотелось испытать это на себе?