Август 1956 год. Кризис в Северной Корее
Шрифт:
Помимо диссидентов из интеллигенции главными объектами репрессий были партийные кадры, обвинявшиеся в реальных или мнимых связях с Чхве Чхан-иком и иногда с Пак Чхан-оком, часто просто потому, что принадлежали к яньаньской или советской фракциям (хотя, как уже упоминалось, до конца 1957 г. советские корейцы сравнительно редко оказывались жертвами преследований). В октябре 1957 г., по словам зам. министра юстиции, «из руководящих работников органов юстиции, суда и прокуратуры он один остался на прежнем посту». Среди тех, кто тогда потерял свои посты, были министр юстиции и генеральный прокурор, которых обвинили в «слишком мягком отношении к контрреволюционерам» [302] . Чистки также коснулись заместителя министра юстиции, заместителя генерального прокурора, главы верховного суда и ряда начальников отделов министерства (некоторых из них объявили «фракционерами», а других просто обвинили в потере «революционной бдительности», так как они «выпустили досрочно из тюрем ряд контрреволюционеров») [303] . Такое развитие событий представляется вполне закономерным, если принять во внимание, что это министерство играло ключевую роль в проведении репрессивных кампаний.
302
Запись беседы О. В. Оконишникова (первый секретарь посольства) с Ким Тхэк Еном (зам. министра юстиции). 14 октября 1957 г. АВП РФ. Ф. 0102. Оп. 13. Д. 6, папка 72.
303
Запись беседы О. В. Оконишникова с Ким Тхэк Еном. 14 октября 1957 г.
Не избежали репрессий и партийные работники. В середине 1958 г. высокопоставленный сотрудник организационного отдела ЦК сообщил советскому дипломату, что за один год с 1 июля 1957 г. по 1 июля 1958 г. из ТПК было исключено 3912 человек: большинство из них — за «антипартийную деятельность и поддержку фракционной группы» [304] . К тому же за этот период умерло 6116 членов ТПК, так что общее число исключенных и умерших членов партии (10 028)
304
Запись беседы Б. К. Пименова (первый секретарь посольства) с Вон Хен Гу (зам. заведующего орготделом ЦК ТПК). 22 июля 1958 г. АВП РФ.Ф. 0102. Оп. 14. Д. 8, папка 75.
В таких условиях члены яньаньской фракции, бежавшие в Китай после августовского противостояния, благоразумно предпочли не возвращаться на родину. У них не было никаких оснований верить, что Ким Ир Сен сдержит свое обещание и не станет их преследовать. Как мы знаем, семьи и Со Хви, и Юн Кон-хым в конечном итоге были арестованы и, вероятно, казнены [305] . Однако пример Со Хви, Юн Кон-хыма и их друзей, спасшихся бегством в Китай, оказался притягательным для других жертв репрессивной кампании. Поскольку Китай явно не собирался выдавать перебежчиков (как нам известно, всем, кому удалось пересечь границу, было со временем предоставлено убежище), и китайская граница была близка и охранялась не слишком строго, число таких беглецов постоянно увеличивалось. В 1956 г. и 1957 г. в Китае укрылось несколько высокопоставленных северокорейских руководителей. В декабре в Китай бежали бывший секретарь парторганизации университета Ким Ир Сена (не Хон Нак-ун, чье решительное сопротивление упоминалось выше, а его предшественник) и бывший заместитель председателя пхеньянского городского комитета ТПК [306] . 17 декабря 1956 г. Пак Чжон-э рассказала временному поверенному в делах В. И. Пелишенко, что к этому времени в Китай бежало около девяти партийных и государственных чиновников разного ранга (четверо принадлежали к группе Юн Кон-хыма) [307] . В январе 1957 г. Нам Ир (тогдашний министр иностранных дел) сообщил Пелишенко, что еще двое предполагаемых членов оппозиции, посещавших Москву с официальным поручением, на обратном пути решили остаться в Китае [308] . В июле 1957 г. говорили о нескольких должностных лицах, арестованных при подготовке побега (однако невозможно точно установить степень достоверности этой информации) [309] . Таким образом, число беглецов достигло, по меньшей мере, полутора десятков, но не исключено, что в действительности их было гораздо больше. При этом заслуживает внимания то обстоятельство, что ни один влиятельный северокорейский политик не бежал в Южную Корею. Именно Китай и Советский Союз воспринимались членами оппозиции как естественное убежище. Можно предположить, что большинство этих людей, будучи всю свою жизнь убежденными коммунистами, рассматривали побег в капиталистическую Южную Корею как однозначное и очевидное предательство коммунистических идеалов, в то время как Китай и СССР расценивались ими как вполне приемлемые варианты для политического убежища.
305
Kim Hak-jun. Pukhan 50 пубп sa [50 лет истории Северной Кореи].С. 191–192.
306
Запись беседы Е. Л. Титоренко (второй секретарь посольства) с Ю Сон Хуном (ректор Университета Ким Ир Сена). 6 апреля 1957 г. АВП РФ. Ф. 0102.Оп. 13. Д. 6, папка 72.
307
Запись беседы В. И. Пелишенко (временный поверенный в делах) с Пак Ден Ай (заместитель председателя ЦК). 17 декабря 1956 г. АВП РФ. Ф. 0102.Оп. 13. Д. 6, папка 72.
308
Запись беседы В. И. Пелишенко (временный поверенный в делах) с Нам Иром (министр иностранных дел). 4 января 1957 г. АВП РФ. Ф. 0102. Оп. 13.Д. 6 папка 72.
309
Запись беседы Б. К. Пименова (первый секретарь посольства) с Ан Ун Геном (преподаватель института народного хозяйства, бывший зав. 1-м отделом МИД КНДР). 8 сентября 1957 г. АВП РФ. Ф. 0102. Оп. 13. Д. 6, папка 72 (точное написание имени Ан Ун Гена установить не удалось).
Самым значимым в этой череде побегов был отказ бывшего посла КНДР в СССР Ли Сан-чжо вернуться на родину. Ветеран революционного движения в Китае и заметный деятель яньаньской фракции, с конца 1940-х гг. Ли Сан-чжо играл значительную роль в северокорейской политике и в 1956 г. стал кандидатом в члены ЦК ТПК. С весны 1956 г. он стал активно критиковать Ким Ир Сена и его политику и, как мы помним, поддерживал тесные связи с группой Чхве Чхан-ика. В качестве посла он часто говорил с советскими официальными лицами о культе личности Ким Ир Сена, а также резко критиковал политические и экономические решения северокорейского руководства. В начале августа Ли Сан-чжо написал открытое письмо Ким Ир Сену, которое он показал советским и китайским дипломатам и должностным лицам в Москве, но тогда так и не отправил [310] . В октябре, после августовского и сентябрьского пленумов, Ли Сан-чжо снова написал подобное письмо и теперь уже отослал его адресату [311] . К концу ноября Ли Сан-чжо был официально смещен со своего поста и получил приказ немедленно вернуться в КНДР, но благоразумно предпочел остаться в Советском Союзе (он неоднократно заявлял, что в случае возвращения он будет уничтожен) [312] . Его примеру последовали несколько корейских студентов, обучавшихся в СССР и также решивших стать «невозвращенцами».
310
Запись беседы И. Ф. Курдюкова (зав. Дальневосточным отделом МИД СССР) с Ли Сан Чо (посол КНДР в СССР). 9 августа 1956 г.
311
Запись беседы Б. Н. Верещагина (советник МИД) с Ким Хен Мо (зав. консульским отделом Посольства КНДР). 19 октября 1956 г.
312
Запись беседы Б. Н. Верещагина (зав. Дальневостчным отделом МИД) с Ли Сан Чо (посол КНДР в СССР). 20 октября 1956 г. АВП РФ. Ф. 0102. Оп. 12. Д. 4, папка 68.
В архиве МИД РФ сохранился перевод текста письма Ли Сан-чжо — по-видимому, сделанный в спешке, с опечатками и стилистическими несуразностями. Начинает свое письмо он с критики Ким Ир Сена и той политики самовосхваления и максимальной концентрации власти, которую проводит Ким Ир Сен. Ли Сан-чжо пишет: «С помощью власти, которая сосредоточена в руках подхалимов и тов. Ким Ир Сена, в стране создана атмосфера страха и голого подчинения, в условиях которой ныне живут коммунисты и весь народ. […] В настоящее время в Пхеньяне даже кадровые работники избегают между собой встречи, так как боятся» (здесь и далее — стиль и орфография оригинала). Ли Сан-чжо обвиняет Ким Ир Сена в том, что тот уничтожает своих противников, порою прибегая и к убийствам. Далее автор письма сообщает, что отказывается возвращаться в КНДР и собирается перейти в Компартию Китая или же в КПСС. В конце письма содержится намек на то, что Ли Сан-чжо намерен заняться публичной политикой, направленной против Ким Ир Сена и его режима (но не против ТПК и северокорейского социализма): «Я лично не хотел бы, чтобы из-за меня возникли недоразумения между нашими странами. Но, если Вы продолжите свои преследования в отношении меня, то я попытаюсь вынести на суждение общественного мнения ваши несправедливые действия, идущие вразрез с истиной. Я представляю, что все это вызовет временное бурление в нашей Партии, но в перспективе мы сумеем ликвидировать диктаторство в Партии, обеспечим внутрипартийную демократию и коллективное руководство и спасем многих честных товарищей от систематической травли» [313] .
313
Письмо Ли Сан Чо Ким Ир Сену. Приложение к Записи беседы Б. Н. Верещагина с Ким Хен Мо. 19 октября 1956 г.
Северокорейские власти были взбешены поступком Ли Сан-чжо и попытались добиться выдачи беглого посла, но получили категорический отказ. Согласно слухам (в настоящее время подтвержденным) и некоторым доступным документам, особую роль здесь сыграл Ю. В. Андропов, будущий Председатель КГБ и Генеральный секретарь ЦК КПСС, тогда отвечавший за отношения с социалистическими странами и занявший твердую позицию по этому вопросу [314] . В соответствии с документам посольства ЦК КПСС направил Ким Ир Сену письмо, разъяснявшее позицию Москвы по «проблеме Ли Сан-чжо» и отношение советского руководства к другим северокорейским невозвращенцам. Хотя сам текст письма на момент написания данной работы недоступен, но его основные положения становятся понятны из других документов. Москва отказалась возвращать Ли Сан-чжо в Корею и предоставила ему убежище — хотя и не свободу политической деятельности [315] . Важной уступкой северокорейским требованиям был запрет Ли Сан-чжо постоянно жить в Москве и иных городах, где проживало значительное количество корейцев (позже он стал научным работником в Минске, занимаясь там исследованиями по средневековой истории Японии). Такой же линии в Москве придерживались в случае с Ким Сын-хва и другими перебежчиками: советские власти предоставляли им убежище на тех условиях, что они откажутся от контактов с северокорейскими гражданами в СССР и будут воздерживаться от публичных политических заявлений. Обычно, чтобы выполнить эти требования, беглецам не предоставляли прописки в Москве и Ленинграде [316] .
314
Особая роль, которую в переговорах с Пхеньяном играл Ю. В. Андропов, и его решительный отказ выдать перебежчика упоминается во многих документах, например
в Записи беседы Н. М. Шестерикова (советник посольства) с Пак Гиль Бном (зав. 1-м отделом МИД КНДР). 17 февраля 1958 г. АВП РФ. Ф. 0102. Оп. 14. Д. 8, папка 75.315
Запись беседы В. И. Пелишенко (поверенный в делах) с Ким Ир Сеном.30 января 1957 г. АВП РФ. Ф. 0102. Оп. 13. Д. 6, папка 72.
В целом, «дело Ли Сан-чжо» вызвало много потрясений и соответственно упоминается во многих советских документах того времени.
316
Записи беседы Н. М. Шестерикова (советник посольства) с Пак Гиль Еном (зав. 1-м отделом МИД КНДР). 17 февраля 1958 г.
Возможно, имеет смысл полностью процитировать сказанное Пак Киль-ёном: «Далее Пак Гиль Ен доверительно сказал мне, что из Москвы от посла КНДР получена шифровка о том, что он был принят зав. отделом ЦК КПСС тов. Андроповым, который сообщил послу, что в связи с пожеланием, высказанным ЦК ТПК, Ли Сан Чо и Ким Сын Хва учиться и проживать в Москве не будут и будут направлены в периферийные города, где не проживают корейцы».
Похоже также, что советские власти воспрепятствовали первоначальным политическим планам Ли Сан-чжо, который намеревался как минимум разослать послам других социалистических стран письма «о положении в ТПК». По крайней мере, 20 октября зав. дальневосточным отделом МИД И. Ф. Курдюков «посоветовал» Ли Сан-чжо следовать инструкции из Пхеньяна, которая предписывала ему не наносить визитов другим послам и не отправлять им никаких письменных сообщений, а ограничиться прощальным визитом в МИД СССР (формально подразумевалось, что снятый с должности Ли Сан-чжо отбудет в Пхеньян) [317] . В любом случае планы Ли Сан-чжо начать открытую кампанию против Ким Ир Сена так и не были реализованы. С другой стороны, безрезультатными оказались и попытки Пхеньяна вернуть беглого посла, так что властям КНДР оставалось только ограничиться тех сотрудников посольства в Москве, которых они считали «сообщниками» Ли Сан-чжо. Например, в сентябре 1957 г. бывший высокопоставленный дипломат, к тому времени сам попавший в опалу, сообщил случайно встреченному им советскому коллеге, что «один из работников МИД КНДР, работавший ранее вторым секретарем корейского посольства в Москве арестован за связь с Ли Сан Чо […] этот работник обвиняется в том, что помогал Ли Сан Чо фабриковать и распространять клеветнические документы о руководстве ТПК» [318] .
317
Запись беседы Б. Н. Верещагина (зав. Дальневосточным отделом МИД)с Ли Сан Чо (посол КНДР в СССР). 20 октября 1956 г.
318
Запись беседы Б. К. Пименова (первый секретарь посольства) с Ан Ун Геном (преподаватель института народного хозяйства, бывший зав. 1-м отделом МИД КНДР). 8 сентября 1957 г. АВП РФ. Ф. 0102. Оп. 13. Д. 6, папка 72 (точное написание имени Ан Ун Гена установить не удалось). В марте 1959 г. Пак Киль-ён рассказывал, что все бывшие штатные сотрудники посольства Северной Кореи в Москве по возвращении в Пхеньян были уволены из министерства иностранных дел (было сделано только одно исключение). Запись беседы Н. Е. Торбенкова (советник посольства) с Пак Киль Еном (зам. министра иностранных дел). 15 марта 1959 г. АВП РФ. Ф. 0541. Оп. 15. Д. 8, папка 81.
Готовность Советского Союза принимать беженцев из КНДР объяснялась целым рядом причин. Помимо очевидных прагматических мотивов советские политики могли руководствоваться и гуманистическими соображениями — после смерти Сталина, когда в коллективном сознании активно возрождались идеи «социалистического гуманизма», советские чиновники вовсе не хотели отправлять на верную гибель людей, которые обратились к СССР за помощью и защитой. Сталинский произвол с отвращением и ужасом вспоминали не только интеллигенты на пресловутых «московских кухнях», но и пережившие 1937 г. функционеры в Кремле и на Старой площади. Однако некоторую роль в этих решениях могли играть и менее возвышенные мотивы — Москва могла рассматривать перебежчиков из КНДР как силу, которую в случае необходимости можно было бы использовать против Ким Ир Сена и его режима. Еще были очень свежи воспоминания о судьбе югославских студентов, государственных и партийных работников, которые отказались вернуться под власть «клики Тито» после разрыва между СССР и Югославией. Советские власти радушно приняли этих людей и затем активно использовали их в целях внутренней и международной пропаганды. Такую же аналогию можно провести и с Пхеньяном: в той неопределенной ситуации, что складывалась в конце 1950-х гг., Москве не помешало бы иметь под рукой десяток-другой влиятельных северокорейских оппозиционеров.
В этой связи встает один серьезный вопрос, на который мы должны попытаться ответить. С начала 1957 г. становилось все более очевидным, что Ким Ир Сен не собирается выполнять тех обещаний, дать которые в сентябре 1956 г. его вынудила советско-китайская делегация. Советское посольство располагало множеством фактов, не оставлявших сомнений в характере текущей политической ситуации. Хорошо было известно в Москве и о том, что в Корее быстро набирает обороты кампания репрессий, направленная в первую очередь против яньаньской группы и местных реформаторов, то есть против потенциальных сторонников советского курса. Однако Советский Союз не предпринял никаких попыток заставить Пхеньян выполнять сентябрьские решения — по крайней мере, в имеющихся в нашем распоряжении источниках следов таких усилий найти не удается. Каковы были причины такой пассивной политики? Доступные на настоящий момент советские документы не дают прямого ответа на этот вопрос. Возможно, такие документы существуют, но остаются засекреченными и недоступными. Впрочем, нельзя исключать и того, что из-за особой деликатности проблемы и, главное, ее тесной связи с советской внутренней политикой соображения по этому вопросу вообще никогда и никем не были доверены бумаге в полном объеме. Поэтому, чтобы объяснить советскую пассивность в 1957–1958 гг., мы вынуждены оперировать более или менее обоснованными предположениями.
Представляется вероятным, что в основе пассивности Москвы лежали в первую очередь глубинные перемены, происходившие в конце 1956 г. и начале 1957 г. как внутри СССР, так и на международной арене.
Первая и самая важная причина такого поведения Кремля, по-видимому, состояла в том, что осенью 1956 г. коммунистический лагерь потрясли два кризиса, которые начались почти одновременно и имели самые серьезные последствия. В Польше и в Венгрии вспышки народного недовольства достигли доселе невиданных масштабов. Умеренная критика местных руководителей сталинистского толка, вначале дозволявшаяся и даже поощрявшаяся Москвой, стала толчком для гораздо более радикального движения. Можно предположить, что кризисы в Польше и Венгрии сделали советское правительство менее терпимым к инакомыслию любого вида и, соответственно, более склонным к его подавлению любыми способами, включая и классические сталинистские методы. Польша и особенно Венгрия ярко продемонстрировали, что итогом либеральных экспериментов может стать опасная дестабилизация, и это неприятное открытие значительно охладило стремление Москвы продолжать антисталинские кампании в Восточной Европе. По определению Хо Ун-бэ «маленькой искры венгерского восстания оказалось достаточно, чтобы сжечь бутон северокорейской демократии» [319] . Более того, вопреки первоначальным ожиданиям Хрущёва, устранение некоторых политических ограничений не вызвало у населения особого желания активнее поддерживать режимы в восточноевропейских странах. Напротив, послабления только спровоцировали дальнейшее распространение недовольства, которое было направлено как против социалистической системы, так и против Советского Союза. Политическая либерализация, как это часто случается, не решила проблем, но вызвала к жизни лишь требования ещё больших уступок. Новые тенденции создавали прямую угрозу советским стратегическим интересам и заставляли Москву существенно умерить тот энтузиазм, с которым она поначалу распространяла идеи десталинизации среди стран социалистического лагеря. Эти опасения разделяли и китайские лидеры. Мао, с самого начала весьма неоднозначно относившийся к переменам, в конце 1956 г., ссылаясь на венгерские события, прямо предостерегал партию от опасности бесконтрольных реформ и потребовал не забывать о «классовой борьбе» [320] . В то же время кровопролитие в ходе венгерского восстания и его тяжелые международные последствия показали Москве, что применение силы обходится слишком дорого и что такого поворота событий следует по возможности избегать.
319
Lim ип. TheFoundingofaDynasty. P. 231.
320
Об официальной реакции Китая на кризис в Восточной Европе 1956 г. См.: Teiwes Frederick. Politics and Purgesin China. 2nd edition. New York, London: M. E. Sharpe, 1993. P. 180–182.
Необходимо упомянуть, что немалое впечатление на северокорейское руководство произвела так называемая «Октябрьская декларация» советского правительства, официально принятая 31 октября 1956 г. Эта декларация была составлена в те дни, когда кризис в Венгрии приближался к своей кульминации, непосредственно накануне советской вооруженной интервенции. Сегодня этот документ, когда-то широко обсуждавшийся и комментировавшийся, оказался практически забыт. Показательно, что эту «декларацию» редко упоминают даже специалисты, изучающие историю взаимоотношений Советского Союза и стран Восточной Европы. Современные исследователи, в общем, вполне обоснованно воспринимают «Октябрьскую декларацию» как тактический маневр, который был необходим для того, чтобы усмирить наиболее беспокойные элементы в «странах народных демократий» и выиграть драгоценное время в Венгрии. Однако, как теперь известно из ставших доступными документальных источников, в декларации была и определенная доля искренности. Хотя последовавшие вскоре события в Венгрии сделали «Декларацию» политически бессмысленной, опубликованные материалы дискуссий в Политбюро ЦК КПСС показывают, что в момент ее принятия и сам Хрущёв, и его окружение воспринимали этот текст вполне серьезно [321] .
321
Сегодня у нас есть документальная запись разговора, происходившего во время заседания президиума (политбюро) ЦК КПСС, состоявшегося 30 октября, на котором среди прочего обсуждалась и «Октябрьская декларация» (дается в обратном переводе с английского):
«Тов. Сабуров: Я согласен с необходимостью принятия "Декларации" и вывода войск. На XX съезде мы поступили правильно, но потом потеряли контроль над высвободившейся инициативой масс. Невозможно идти против воли людей. Мы потерпели поражение, отстаивая подлинно ленинские принципы руководства. Нам нужно прекратить плестись за событиями. […] Мы должны пересмотреть наши отношения. Отношения надо строить на равноправной основе.
Тов. Хрущёв: Мы единодушны. В качестве первого шага мы примем "Декларацию"».
Этот разговор состоялся после обсуждения проекта «Октябрьской декларации». См.: Kramer Mark (translation and annotation). The «Malin Notes» on the Crises in Hungary and Poland, 1956 // CWIHP Bulletin. № 8–9. P. 392–393.