Август

Месропу казалось, что одержала верх его правда: «Мусора под снегом не скроешь. Москва, Кремль, Председателю Президиума Верховного Совета Союза ССР, пишем?..»

Все баловали его, вот в чём было дело. И Левов, и органы госбезопасности, и комиссия по расследованию дел без вины осуждённых, и тот чабан, который гладил его по голове на тропинке, и тот косарь, который отделал его, когда он пошёл на азербайджанцев с ружьём, — всё. Просто не надо было обращать на него внимания, а его ободряли или осуждали.

Уж на что медведь, и тот не погнушался, вступил с ним, как говорится, в контакт. Забыв про полуторацентнерный свой вес, связался с этим тощим, с этим тщедушным стариком. Старик знал, что такое Ереван, ходил по его улицам, в универмаг там заглядывал, помнил, как выглядит заголовок французской газеты, говорил: «атомная бомба», «мировая война», «Африка», «Нерон», и медведь ему казался игрушкой детских лет. Медведь был чем-то смешным и нереальным для него, как зелёное крашеное чудище из сказки.

Левон сказал ему, что в полях появился медведь.

— Заряжай пулей, — сказал Левон. — От дроби ему ничего не сделается.

— Пуля шкуру портит, — сказал на это Месроп.

— Дело твоё, — сказал Левон.

Близилась осень. Лесная прохлада делалась всё холодней, и солнце было приятно. Багряная листва покрывала уже всю землю, и родники замолкали под плотным слоев листьев, вода скапливалась на мху и капала тяжёлыми каплями. Замшелые скалы глядели на манер предков-полуварваров — сердито. Два бука, выросшие рядом, трепали друг друга ветками, и это раздражало, чибис кружил над деревьями, улетал и снова прилетал. И Месроп раз семь навёл на него ружьё, но так почему-то и не выстрелил. Лес был лесом, и хоть ты из пушек пали — всё равно ты не мог заполнить собой этот лес. Месроп был в чужом доме. Он ел ежевику и говорил себе, что вот он пришёл в лес и ест ежевику. И что он спокоен, совсем спокоен. «Я пришёл в гости к медведю и ем ежевику», — скользило по поверхности сознания, но что-то шепотком говорило ему, что нет, все это не так. Месроп думал, что где-то поблизости должно быть дерево, на нём вырублены имена — его, Андраника, Гикора, Амаяка… «Пасли свиней 25/V 22 г.». Ему хотелось, чтобы опушка наполнилась криками и возгласами того дня, потрескиванием костра, глупым их смехом и нескладными шутками. Месроп вздыхал: «Эх, денёчки были!», но на деле Месропу просто хотелось услышать сейчас человеческий голос. И спина у него деревенела, волосы становились дыбом, а шапка сама собой поднималась на голове.

— Политэкономия, — сказал Месроп громко. — Северный полюс, Южный полюс, — и, локтем чувствуя твёрдость приклада, Месроп подумал, что он нисколечко не боится и вот даже и улыбается — хороша ежевичка…

Лес притих. Буки стояли неподвижные, чибис сел на поваленное дерево и вертел головой по сторонам. Кто-то стоял неподалёку, затаив дыхание, и Месроп не решался оглянуться и посмотреть — кто. Возле ушей шумел мозг, по виску скатилась капелька пота. Медведь. Он стоял возле поваленного дерева. Месроп видел его, но не мог различить от бука. Весь бук был медведем, и весь лес был медведем. Все мышцы Месропа напряглись и снова улеглись на место. Пот высох. Месропу на секунду показалось, это его старый дед стоит там, возле бука, и, ежели как следует попросить у него прощения, все обойдётся.

— Не вру, вот те крест, — лёжа в постели, рассказывал мне Месроп. — Помню, бросил я ружьё и говорю: «Дробью заряжено, не бойся, мол, — говорю ему так и смеюсь. — Я, — говорю, — сейчас уйду, ежевички у теоя две-три ягодки съел, сейчас уйду…» Ты медведя видел?

— Нет.

— Как собака, Грант. Вылитая собака. Разинул пасть, заворчал и пошёл на меня. Язык у него красный, узкий, собачья порода. И скулит. И шерсть на пузе красная, переливается.

И тогда Месроп почувствовал, что на него находит бешенство. И что он должен одолеть медведя, а не медведь его.

— Почему разозлился? Да потому что, скотина такая, пошёл на меня и не задумался даже. «Только тебя не хватало», — думаю. Не знаю, как уж тут случилось, но ружьё снова очутилось у меня в руках, как размахнусь да прикладом по башке его что есть силы. Ружьё — на кусочки, а этот присел на корточки да как завоет. Хотел я ему дуло в рот засунуть, а он выплюнул его и опять на меня пошёл. Гляжу — обделывает он меня, вот-вот на клочки раздерёт. Боли не чувствую — жарко только, хруст такой слышится, и вонища стоит. Помню ещё, что хотел я схватить его за эти самые мужские принадлежности, а их нет. Последняя была надежда, я шарю рукой, а этих-то самых у него и нет. Ведь сколько случаев таких бывало, когда люди так спасались. Надо только схватить эти самые штуки и не отпускать, он и подохнет. Да-а-а… А для меня вот не было их. Ну что ты скажешь, про таких и говорят — невезучий. Ну нет у меня, нет удачи, не досталось мне её.

— А дальше что было?

— Не помню, Грант, говорят, собаки выручили.

— Ну ладно, но как же это медведь был без этих штук, про которые ты говоришь?

— Самка, наверное, была. Нет, ты видишь, что делается. Мир полон медведей и охотников. Встретится охотнику медведь, он должен выстрелить, и либо медведь плашмя падает, либо, раненный, прёт на тебя. Всем можно убивать наповал, а мне он встречается, когда ружьё у меня дробью заряжено. Да ещё и самкой оказывается вдобавок. Всю жизнь со мной так было.

Около месяца он провалялся в районной больнице в почти столько же был ходячим больным, всё это время он что-то про себя обдумывал, под конец пришёл к какому-то выводу и теперь искал себе собеседника. Но в селе смеялись над его охотничьими похождениями. И отмахивались, как только он начинал философствовать.

Он лежал, заложив пальцем страницу книги, глядел на потолок и, казалось, читал на нём:

— Полсотни лет прожил на земле, но если что и понял — во время охоты. Чем медведь силён? Медведь — это лес. Медведь — часть леса. И лес тоже часть медведя. И не видать, где кончается лес и начинается медведь. Я хотел убежать, кусты помешали, чибис знал о медведе — целый час мне голову морочил. Смекаешь?

— Хорошо, — сказал я, — что же получается: кто силён — тот наш враг?

— Ты немного ошибаешься. — Месроп был доволен, что кого-то удалось втянуть в разговор, то есть заманить в те воды, в которых сам он, как казалось ему, плавал с лёгкостью и умением.

Покачивая головой, не замечая собеседника и никого на свете не замечая в эту минуту, он движением указательного пальца отказывал всем людям во вторжении в его владения и сам производил последние незначительные, но необходимые уточнения:

— Ты немного не так говоришь, истина вот какая: кто медведь — тот силён. То есть надо иметь собственный лес. У Левона, например, он есть — и он силён. Только у меня его нет и не было никогда.

— Ты за лошадями смотри, старайся, чтобы убытка не было, зарабатывать станешь прилично, посмотрим, ну-жен тебе будет тогда твой лес, — сказал я. — А то болтаешь тут, — сказал я. — Знаешь, что пятидесятилетним полагается мудрыми быть, вот и умничаешь.

— Нет, — потряс он головой, — нет. Тебе ещё долго надо жить, чтобы понять всё. Человеку надо чем-то жить в этой жизни. Хлеб? Зерно сеешь, зерно собираешь, ну и что? А медведь жёлуди собирает и ест. И собака кость находит — грызет. Ну и что? А Месроп лошадей стережёт. Медведь жёлуди ест, Месроп зерно. Медведь ест, и Месроп ест. Ну как, нравится?

Он ступил на тропу, которой конца-краю не было, которая уводила его ко всяким лесным дикостям — к медведям, букам, к ястребу и лани, туда, где скалы обрастали мхом и напоминали наших прадедов. Медведь там играл песенку на расщепленном пне, молнии там зажигали пожары, ливни тушили их. Ручей прятал волчьи следы, и волк неслышно подходил к лани, и сухая берёзовая ветка видела такое предательство и ломалась, и испуганный волк шарахался в сторону. И глубокий снег опускался на лес, и лес, дремля, сочинял сказку будущего года, который должен был начаться с первым криком кукушки и завершиться собирающим в экстазе ежевику медведем и неспокойным, настороженным сном зайца.