Австро-прусская война. 1866 год

1-я армия несколько выдвинулась перед те места, на которых дралась в первую половину боя.

Результаты поражения были страшны. Австрийцы потеряли: 16 230 убитыми и ранеными, 21 700 пленными и без вести пропавшими; 174 орудия. Но это обнаружилось далеко не сразу: вечером 3-го пруссаки сами не подозревали, что наделали. В депеше, посланной в Берлин в этот день, сказано о 20 взятых орудиях; в письме, посланном на следующий день утром, — о 50 орудиях.

И такова странная особенность громадных столкновений человеческих масс, что между победителями даже находились такие, которые вечером с недоумением спрашивали: кто же побил — они, или их? Должно быть, подобные столкновения не менее ошеломливают победителя, как и побежденного…

На прусских бивуаках наконец все затихло; наступила холодная ночь, не принесшая покоя австрийцам: несчастные толпы их, объятые паническим страхом, долго еще теснились у переправ, и только к утру следующего дня, не без больших потерь утонувшими, хвосты попали на противоположный берег.

Поднялось пасмурное холодное утро: комендант Кениггреца, Вейгль, сделал распоряжение о спасении нескольких десятков орудий, увязнувших в тине и брошенных перед крепостью. Это ему удалось вполне, ибо пруссаки и не думали двигаться вперед; в главной квартире решено было дать дневку, а предприимчивость частных начальников замерла перед страшным зрелищем смерти и отчаяния, окружавшим прусские бивуаки: раненые и убитые люди и лошади, свои и неприятельские, устилали все пространство так далеко, как только мог захватить глаз. За остервенелым опьянением предшествующего дня начиналось то холодное тяжкое раздумье, которое при виде смерти неминуемо в войсках молодых, отстаивающих дорогие интересы родины, но не потерявших еще инстинкта сострадания. Мрачно было настроение прусской армии: не досчитывались многих из своих. Недаром говорится, что никогда победоносная армия не бывает так близка к поражению, как на другой день после победы… По счастью для победителей, редко случаются армии, которые после поражения были бы способны к наступательному возврату.

И потому-то нельзя не признать мерой безусловно необходимой после удачного сражения сдвигать, при малейшей возможности, войска вперед, с места их подвигов и их гибели…

Пруссаки потеряли около 9700 человек, в том числе около 1800 пленными и без вести пропавшими.

Бенедек донес по телеграфу из Гогенмаута, 4 июля, в три часа утра: «После блестящего пятичасового боя всей армии и саксонцев на отчасти укрепленной позиции впереди Кениггреца, с центром у Липы, неприятелю удалось незаметным образом утвердиться в Хлуме. Дождь осадил дым к земле: ничего нельзя было видеть. Благодаря этому, противнику удалось проникнуть на нашу позицию у Хлума. Неожиданно обстреливаемые с фланга и с тыла близстоящие войска дрогнули, и, невзирая на все усилия, нельзя было остановить их отступления. Сие последнее сначала исполнено без поспешности, но мало-помалу оно становилось быстрее, по мере того, как теснил неприятель, пока наконец все не отступили через мосты на Эльбе или к Пардубицу. Потери еще не определены; но они, наверное, значительны».

Заключения. После погромов эпохи Наполеона это самый страшный и по хорошему соображению, и по результатам. По форме он напоминает Бауцен и Ватерлоо; по результатам — последний, ибо способность к быстрой деморализации при разнице в других свойствах, была одинакова в австрийских войсках 1866 и во французских 1815 г., хотя она происходила и не от одинаковых причин.

Пруссаки явили в этом деле: превосходное сознание обстоятельств минуты наверху, замечательную дерзость и самоотвержение в войсковых массах. Ни один батальон не был потерян; все сосредоточилось к полю битвы, благодаря распоряжениям свыше и инициативе частных начальников, которые умели брать на себя ответственность, и с изменением обстоятельств изменяли полученные распоряжения, когда дело доходило до обязанности идти на выстрелы. Такие факты, как дерзкое движение 1-й гвардейской дивизии в промежуток между австрийскими войсками, на расстояние не менее трех верст от ближайших подкреплений, останутся вечно поучительными и достойными подражания, как высокое свидетельство и неукротимой энергии, и полной свободы от того методизма, который, уменьшая риск, уменьшает в то же время и приобретаемый успех. Положим, что 1-я гвардейская дивизия была бы приостановлена на Масловедской высоте, дабы выждать прибытие 2-й гвардейской дивизии и не подвергнуться опасности со стороны флангов: благодаря этой остановке, ее могли бы заметить и, выдвинув корпус к Хлуму из резерва, или совершенно ее остановить, или же значительно ослабить последствия ее наступления.

Это наступление нельзя признать основанным на полном знании со стороны пруссаков обстановки предприятия: конечно, они не могли даже и подозревать, что в Хлуме никого, или почти никого, не найдут; но это именно и показывает все значение дерзости на войне. Лезь вперед, пока не остановят — вот девиз всякого истинно военного в бою; а остановили — начинай драться; но не останавливайся из-за того, что, может быть, неприятель принял меры для противодействия. В последнем случае первым и главным неприятелем является собственное воображение, которому не должно давать много хода, ибо и сам того не заметишь, как его призраки примешь за действительность.

Отдавая полную справедливость пруссакам в умение пользоваться счастливыми случайностями, не вследствие дара прозрения, но именно благодаря дерзости, нельзя не признать, что на долю их выпало в бою и в течение всей кампании такое счастье, какое редко сопровождает самые победоносные войска, предводимые даже гениальными полководцами. Не встретить на пути от Краледвора не только вооруженной преграды движению, но даже неприятельских разъездов; найти главный пункт позиции обнаженным именно в ту минуту, когда к нему подходишь, — не раньше и не позже; благодаря этому, беспрепятственно пройти за боевые линии неприятеля и достигнуть почти до самых его резервов: этого не дает никакое искусство, если не помогут благоприятные случайности, являющиеся в виде распоряжений противника. Каких жертв и усилий гения стоило обыкновенно Наполеону разворотить неприятельский центр: сотни орудий сосредоточиваются, тысячи голов летят, пока наконец цель не достигнута; под Кениггрецом первоначальный прорыв центра, сравнительно говоря, ничего не стоил.

Некоторые упрекают пруссаков за риск направления их армий к позиции неприятеля с таких расстояний, на которых не было возможности сохранить между ними связь и, следовательно, единство распоряжений и действий. Этот упрек едва ли можно признать справедливым: во-первых, австрийская армия была нравственно подорвана, между тем как прусская в этом отношении не оставляла желать ничего более, благодаря предшествовавшим удачам: во-вторых, нет большего риска в подобном направлении сил, когда убежден, что войско проникнуто безусловною исполнительностью и устремляется по указанному направлению, несмотря ни на какие препятствия, с идеальным совершенством пули или гранаты, останавливаемых тем только, что действительно, а не воображаемо, может их остановить: в-третьих, пруссаки знали традиционную пассивность австрийских войск, недостаток предприимчивости, им присущий: при этом условии, с какого бы дальнего расстояния вы ни стали сосредоточивать свои войска к позиции противника, должна прийти наконец минута, когда вы его охватите. Заблаговременно сосредоточивать свои массы против подобного противника значит даром терять время, принимая те предосторожности, которые теория советует только против неприятеля, способного наступательными возвратами нарушить расчет марша.

Есть другой упрек, по моему мнению, более состоятельный, который можно сделать пруссакам: упрек в том, что преследование в день боя не было поведено так далеко, как это можно и должно было сделать. Разбитую армию гонит ее собственное мнение, а не вооруженная сила. Пруссаки забыли, что Блюхер гнал после Ватерлоо французов почти одними барабанщиками и трубачами; забыли также и то, что «в необыкновенные дни нужно уметь делать и необыкновенные усилия».

Со стороны австрийцев обращают внимание: недостаток упорства в войсках, обнаруженный множеством пленных; истощение от недостатка продовольствия, игольная паника, полный сумбур в распоряжениях, подтверждаемый и тем, что к стороне армии кронпринца не было выслано не только авангардов, которые могли бы ее задержать, несколько кавалерийских частей, которые могли бы о ней своевременно донести, но даже не были попорчены переправы. Управления общим ходом боя не было: Бенедек, выехавший в первый раз после начала кампании в дело, остался в нем тем, чем был — хорошим корпусным командиром. И в этом смысле он достиг цели: на том пункте, на котором распоряжался, т.е. у Липы, он действительно удержал пруссаков. Говорят, что, с постепенным ослаблением расположения у Хлума, Рамминг три раза предлагал двинуть туда свой корпус, но не получил на это разрешения; говорят также, что Эдельсгейму положительно было запрещено предпринимать что-либо без приказания. Австрийская армия под Кениггрецом. представляла тело без души: при таком положении последствия могли быть только более или менее несчастны, но счастливыми никогда не могли выйти.

В заключение этого бледного описания дня, столь многострадального для австрийцев и весть о котором как громом поразила всю западную Европу, считаем необходимым сказать несколько слов о диспозиции. Что она показывает неясное сознание относительной важности пунктов позиции, это уже объяснено. Другая особенность ее не менее поучительна в отрицательном смысле. Разумею параграф, назначающий путь отступления через Голиц на Гогенмаут. Не говоря уже о том, что не совсем удобно говорить об отступлении в документе, который делается известным частным начальникам, по крайней мере до полковых командиров включительно, в этом § поражает и другое обстоятельство: для указания пути отступления выбран пункт, находящийся не ближе, как верстах в 17 за Кениггрецом, по ту сторону Эльбы. Спрашивается: кому могло быть полезно подобное указание? С равным основанием и пользой можно бы было указать и Ольмюц. При расположении на позиции массы по меньшей мере в 180 000 человек, важно знать не общее направление отступления, а те пути, по которым каждому корпусу непосредственно следует отступать с позиции, в случае неудачи. Частным начальникам нечего и знать этих направлений: довольно, если бы знали их корпусные командиры, ибо и то уже слава Богу, если бы можно было найти отдельный путь для движения каждому из восьми корпусов. Таким образом, пункт об отступлении, внесенный в диспозицию и сочиненный в подобном духе, принес более вреда, чем пользы: на тех, кого ему и знать не следовало, он мог подействовать только как дурное предзнаменование; а тем, кто его должен был знать, он не дал никакого полезного указания. К этому еще нужно прибавить, что даже и сделанные распоряжения не исполнялись как следует, так обоз кавалерийского резерва оставался еще на поле сражения с началом его, запрудил переправы и немало способствовал увеличению бедствий отступления.

IX. ОТ КЕНИГГРЕЦА ДО ВЕНЫ

Кениггрецский погром произвел в западной Европе впечатление тем более сильное, чем меньше его ожидали. Первым удачам пруссаков плохо верили, благодаря австрийским и южно-германским газетам, расписывавшим на все лады подвиги армий Бенедека. Да и трудно было верить, приняв в расчет разницу в боевой опытности противников. По одному из тех странных противоречий, которые ум человеческий вмещает в себе непостижимым образом, даже самые преданные адепты мирно-военной рутины, столь отстаиваемой в спокойное время, не надеялись, чтобы прусская армия, которая кроме этой рутины, по-видимому, ничего не имела, могла одолеть австрийскую армию, имевшую недавний боевой опыт, хотя и не совсем счастливый, но основательный (1859). На то же, что прусская мирная рутина не очень была далека от требований боя [116] , что между прусскими военачальниками нашлись люди настолько сильные, что даже и без боевой практики легко стали на точку боевой логики и сразу покончили со всем тем, что в прусских порядках было для боя непригодного; на то, наконец, что у пруссаков недостатка в деньгах [117] не было, — на все это как-то не обратили внимания.

116

Принимая в расчет национальный характер.

117

Монтекукули говаривал, что на войне нужны три вещи: деньги, деньги и деньги… С ним нельзя не согласиться, предполагая, конечно, нравственные и умственные данные войск и начальников удовлетворяющими требованиям боя и войны.

Первым последствием поражения было то, что Австрия отказывалась наконец от Венецианской области в пользу императора Наполеона. Этим дипломатическим маневром, вероятно, думали достигнуть двух целей: обеспечить себе и посредничество Наполеона в переговорах о мире, и влияние его на Италию в том смысле, чтобы побудить ее отказаться от союза с Пруссией.

Вместе с тем в Вене были приняты меры, показывавшие, что там и не думали о прекращении борьбы, следовательно, не имели еще ясного понятия о состоянии северной армии. Министр финансов уполномочен был выпустить ассигнаций на 200 000 000 гульденов; 7 июля к венграм обратились с манифестом, выражавшим уверенность, что они, вследствие старинной преданности (?), поспешат добровольно стать под знамена для защиты своего отечества, угрожаемого опасностью. 10-го, подобный же манифест был адресован и к прочим народностям, входящим в состав австрийского государства.