Автобиография: Моав – умывальная чаша моя
Шрифт:
Это дом, в котором я вырос.
Он вмещает спальню моего брата – с отстающими от стен обоями, рисунок которых сделан Уильямом Моррисом; [145] вмещает мою спальню, в которой я проводил большую часть времени, часами и часами лежа без сна, в самовольной бессоннице отрочества, или мочась из окна в ночь, чем и погубил росшую под ним жимолость, слишком ленивый, разгильдяистый и нечистоплотный, чтобы спускаться в уборную. Вмещает спальню сестры с еще висящими по стенам плакатами с изображением крикетиста Дерека Ранделла. Вмещает кабинет, на ковре которого я столько раз стоял, вызванный отцом по поводу какой-то новой школьной характеристики, нового учиненного мной безобразия, нового оскорбления, нанесенного мной школьному начальству, новой возмутительной выходки, услышав о которой мама в горе и отчаянии выбегала из кабинета, прижимая к губам платок. Он вмещает все те же вещи и воспоминания, тех же родителей, которые сотворили меня из собственной плоти и которых я так люблю. Это дом.
145
Уильям Моррис (1834–1896) – английский художник, писатель, теоретик искусства.
В своде правил «Аппингема» первое было таким:
Единственным другим оплотом уединения, предоставлявшимся
146
Что-то вроде «болтун-колдун-мешочник».
147
Святое причастие по-английски звучит Holy Communion, а aggers и torters происходят соответственно от anger (гнев, ярость) и torture (пытка).
Единственным другим жаргонным словечком, которым мне стоит поделиться с вами на этом этапе, было обозначение префектов, или старост, которые в «Аппингеме», как и некоторых других частных школах, именовались «praepostor’ами» – на удивление (радостное) нелепое слово, являющееся, согласно Оксфордскому английскому словарю, «cинкопированной формой слова praepositor [148] ».
Словарь приводит следующий пример использования этого слова:
1887 Athenњum 29 Oct. 569/3 He [Rev. E. Thring] strongly encouraged self-government among the boys, and threw great responsibilities upon the prжpostors.
{1887 «Атеней», 29 окт., 569/3. Он [преподобный Э. Тринг] весьма поощряет самоуправление учеников и возлагает на старост значительную ответственность.}
148
И то и другое означает «старший ученик, староста».
Приятно сознавать, что Тринг с его огромными длинными баками (мама называла их «скобками прохвоста») мастерски владел современным искусством спихивания ответственности.
Через восемьдесят три года после публикации в «Атенее» этой статьи на «praepostor’ов», повсеместно именуемых «Попками» (в попугайском смысле этого слова), все еще возлагалась значительная ответственность. Существовали Попки домашние, обладавшие властью только в пределах своих Домов, и Попки школьные, обладавшие властью повсюду. Школьный Попка имел право расхаживать с зонтиком и носить канотье. С гневом до неловкости faux, [149] который обратили в свою специальность бунтари среднего класса, Попок именовали также – разумеется, за глаза – «Подсвинками», например: «Он и Подсвинок-то всего лишь домашний, не имеет он права тобой командовать» или «Ты слышал, что Баррингтона собираются назначить школьным Подсвинком? Тьфу!» Замечания подобного рода отпускались, как правило, с подобием приглушенного рыка, до которого столь падки члены Революционной рабочей партии, – ученики закрытых школ умели воспроизводить его в совершенстве, хотя к их мелким горестям он нисколько не шел.
149
Поддельный, фальшивый (фр.).
А с другой стороны, разве бывают горести мелкими? Я прекрасно понимаю, что мои горести мелки. История нежного молодого росточка, пробивающегося в грубой чащобе английской частной школы, вряд ли способна пробудить сочувствие в сердце каждого читателя. Да и тему эту заездили до смерти еще в начале века – в романах, воспоминаниях, автобиографиях. Я – клише, и сознаю это. Меня не похищали работорговцы, не заставляли в три года надраивать до блеска ботинки на улицах Рио, садист-трубочист не чистил мной дымоходы. Я вырос и не в низкой нищете, и не в фантастическом богатстве. Меня не подвергали жестокому обращению, не эксплуатировали, я не был заброшенным ребенком. Меня, порождение среднего класса, пребывавшее в среднего класса школе, которая стояла в самой середке Англии, хорошо кормили, хорошо обучали, обо мне заботились – на что я могу жаловаться? История моя, как таковая, это история удачи. Однако это моя история, и стоит она не больше и не меньше, чем ваша или чья-то еще. И в моем, по крайней мере, понимании это история трогательной любви.
Я предпочел бы назвать ее path'etique [150] или даже appassionata, [151] однако сойдет и «трогательная», во всех смыслах этого слова.
Первой проблемой, всецело поглотившей меня в «Аппингеме», было «испытание шестерки». Каждому новому ученику надлежало в первые его две недели пройти через эту смесь ритуала инициации и ознакомительного экзамена. А готовил его к испытанию «наставник шестерки», мальчик, учившийся в школе уже второй год, – для меня им стал атлетически сложенный паренек по имени Питер Паттрик.
150
Патетическая (фр.).
151
Страстная (ит.).
Когда я появился в «Аппингеме», система «шестерок» уже сходила на нет. Личные шестерки, каких можно найти в романах о закрытых школах, более или менее упразднились. По поручениям Попок шестеркам бегать еще полагалось, однако предмета основных моих страхов: приготовления гренок,
чистки обуви, уборки в чужих кабинетах, согревания сидений в нужниках, поглаживаний по голове, бедрам и ягодицам и иного рода тяжелой работы, рабства, надругательств – ничего этого уже не было. В основном шестерки удовлетворяли разного рода общие нужды, и здесь наиболее приметными были «утренняя шестерка», которой полагалось будить Дом (об этом я еще расскажу поподробнее), и неприятно поименованная «сортирная шестерка», которая всего-навсего мела коридоры, а к уборным, насколько я помню, никакого касательства не имела. «Бумажной шестерке» надлежало выходить рано поутру, еще до завтрака, в город, забирать выписанные Домом газеты и разносить их по кабинетам учеников. Еще одна шестерочная работа состояла в том, чтобы дважды в день спускаться вниз, к открытым почтовым ящикам старших мальчиков, и приносить их корреспонденцию в Дом, что-то в этом роде. Не помню, как назывался тот, кто ее исполнял, – «почтовой шестеркой», я полагаю, но опять-таки, было бы безумием ожидать тут какой-либо логики, почем знать, он мог называться и «кошачьей шестеркой», и «дутой шестеркой», и «шестеркой этической».Читателю следует понимать, что слово «Дом» прилагается к пансионам, на которые разделялась школа; то была, я думаю, миниатюрная версия Оксфорда – в том смысле, что ты жил, кормился и спал в Доме, а на уроки ходил в собственно школу, точно так же, как студенты Оксфорда живут, кормятся и спят в своих «колледжах», а на лекции ходят в здания университета. Хотя, с другой стороны, систему колледжей тоже растолковать непросто, и потому бессмысленно пытаться объяснить суть одной загадочной системы, ссылаясь на другую, столь же запутанную.
Коротко говоря, в «Аппингеме» училось шестьсот мальчиков и имелось двенадцать Домов по пятьдесят, плюс-минус, человек в каждом. Каждый Дом возглавлялся директором, который нес самую непосредственную ответственность за обучение, поведение и благополучие мальчиков, – по существу, этот человек был для них in loco parentis. [152] Когда я только появился в моем Доме, «Феркрофте», там на кухне работали женщины, которых мы, мальчики, называли, стыдно вспомнить, «прислугой». В оправдание наше могу сказать лишь одно: никакого уничижительного смысла мы в это слово не вкладывали, просто пользовались им, потому что не знали другого. Да собственно, эти женщины мальчикам и прислуживали: если кому-то требовалось пополнить чашку водой или чаем, он мог, продолжая разговор с соседом по столу, просто поднять руку с чашкой повыше и помахать ею в воздухе. А если на него сразу внимания не обращали, он восклицал: «Воды!» или «Чаю сюда!» – и чашку уносили, наполняли и возвращали назад. Теперь, разумеется, все там организовано на манер кафетерия – раздаточная и, верно, широкий выбор травяных чаев, изотонических энергетических напитков, вегетарианский фалафель. Я вот чего не могу понять – каким это образом город Аппингем сумел в мои дни обойтись без кровавой революции? Наверное, прислуживать горластым ученикам частной школы, выполняя все их капризы, все же лучше, чем сидеть без работы, однако я не удивился бы, узнав, что некоторые из самых грубых, наименее тактичных мальчиков получали чай, основательно сдобренный плевками, а жареную фасоль – какашками.
152
Вместо родителей (лат.).
При «Феркрофте» имелись: парк, крокетная лужайка, рощица, в коей висел гамак, выведенные за штат надворные уборные («нужники», так мы их называли, – впоследствии именно в них разыгралась неромантическая сцена, в ходе которой я лишился невинности) и, поскольку наш Дом был одним из самых удаленных от школы, два корта для игры в «файвз». «Файвз» бывает двух сортов – один культивируют в Итоне, другой в Регби. Мы играли в итонский, он, говорю без всякого снобизма, поинтереснее, поскольку в этом случае в корт с одной его стороны выдается подобие контрфорса, предположительно скопированного с контрфорсов знаменитой, построенной в стиле перпендикулярной готики часовни Итонского колледжа. В «файвз» кое-кто с энтузиазмом играет и поныне, однако у вечного соперника Итона, у Харроу, имелась своя давняя игра, которая быстро входила в моду – и не только в школах, но и в мире потливых бизнесменов и в появившихся совсем недавно клубах здоровья. Ко времени моего приезда в «Аппингем» сквош уже превзошел по популярности «файвз» и Пять Кортов обратились всего лишь в велосипедные стоянки, да еще за заборами их школьники – компаниями или в одиночку – покуривали, попивали сидр и онанировали.
Директором нашего Дома был Джеффри Фроуди, старый друг моих родителей. Студенческие годы он провел в оксфордском «Мертон-колледже», однако его жена, Элизабет, училась с моей матерью в «Вестфилде». Супруги Фроуди и мои родители вместе провели на Мэлл ту дождливую-дождливую ночь, что предшествовала коронации Елизаветы, вместе махали руками проезжавшей мимо со своим завтраком Салоте, королеве Тонга. [153] Такие переживания, естественно, связывают людей навсегда, и как раз благодаря тому, что Джеффри Фроуди получил место в «Аппингеме», я и Роджер с ранних лет предназначались для этой школы. Разумеется, все это делало мою последующую неприемлемость в качестве ученика еще более огорчительной. Человек, то и дело донимаемый неуправляемой испорченностью сына близких друзей, оказывается в положении особенно тяжелом. Однако вернемся к испытанию шестерки. Оно представляло собой письменный экзамен и требовало от испытуемого знания всех Домов школы (в алфавитном порядке), их директоров, «капитанов» и местонахождения. Следовало также знать как имена и инициалы всех классных наставников, так и расположение закрепленных за ними классных комнат. Будучи заведением старинным, достигшим полного расцвета в викторианской Англии, «Аппингем», подобно доброму английскому городу да, собственно, и самому английскому языку, разрастался, раздувался и разбухал беспорядочно и сумбурно, без какой-либо логики, плана или разумных оснований. Новичку надлежало знать, где находится каждая спортивная площадка, какова планировка музыкальной школы, школы художественной, столярных и слесарных мастерских и других самых разных помещений. Таковы были обязательные, вполне предсказуемые составляющие испытания шестерки, и они мне никакого страха не внушали. Ту т я мог полагаться на мою великолепную память. Величиной неизвестной было право «капитана» Дома, который и выставлял испытуемым оценки, добавлять к вопросам, касающимся твердых фактов, еще и свои, непредсказуемые, связанные со школьным жаргоном, прозвищами, обычаями и традициями. К примеру, мощенная камнем дорожка, шедшая мимо библиотеки к центральной колоннаде, именовалась «Волшебным ковром», а аллейку, выложенную маленькими выпуклыми квадратными плитками, иногда называли «Шоколадкой». И таких прозваний существовало десятки и десятки; относившиеся к людям, уголкам школы и целым ее частям, они естественным образом накапливались в течение месяцев и лет, и уяснить их все за полторы недели было делом сложным.
153
Салоте, королева входившего в Британское Содружество архипелага Тонга, во время коронации Елизаветы поразила англичан тем, что ехала под проливным дождем в открытой карете. Впереди нее сидел некий маленький человечек, относительно которого известный остроумец Ноэл Коуард (о нем см. ниже) сказал, когда его спросили, кто это, – «Это ее завтрак».