Автобиография. Записки добробольца

— Семенов! Семенов!! Семенов!!! Почему стулья не погружены? Этого добра всюду вдоволь. — А в морду хочешь? Порассуждай у меня! Всадник спрыгнул со взмыленной лошади. Спотыкаясь, поднялся на крыльцо.

— Штаб дивизии?

— Был, да весь вышел.

— Мне необходимо видеть сейчас же адъютанта или начальника дивизии.

А у бывшего предводительского дома маячили двое. Один в картузе, другой в мерлушковой шапке. Один с чубом, другой стриженный. И вели меж собой тихий разговор, веселый разговор.

— Всех заприметил?

— Всех.

— Никого не упустил?

— Никого.

— Носатый-то кто?

— Аптекарь с Вознесенской.

— А тот, что мальчонка волок?

— Не признал этого.

— То-то, запоминай!

Зацокали подковы в конце темной улицы. Двое конных выплыли из тьмы. Благодарные рабочие господина Исаака Рабиновича, вжавшись в забор, высматривали. Один конный спрыгнул с лошади и вбежал в скрипучую калитку.

— Саррочка, выпейте. Вы должны выпить за наше здоровье.

Рука капитана медленно ползла по спинке ее стула.

— Пей до дна! Пей до дна! Пей до дна!

Гам. Рев. Гогот. Звенели зубы о стакан.

— Браво. Браво. Ай, да Саррочка. Лей еще.

— Раз ехал в поезде один военный

Обыкновенный

Глупец и фат…

— Ралыса, подарите мне огонь мгновенья! — Не душите меня! Не рвите платья! Ай, Ай!

— «Смело мы в бой пойдем»..

Рука капитана дошла до края спинки и медленно заползла под ее плечо. У нее мутилось в глазах. Хотела встать и не смела, хотела закричать и не могла. Ужас сковывал тело. Кто-то задел бутылку с красным вином. Никто не обратил внимания. С бульканьем вытекла пунцовая струйка, пятно росло, дошло до края, и красные капли начали стекать на ее дрожащие колени. Она не двинулась.

— Саррочка, я люблю вас. Я хочу поцеловать вас. Саррочка!

Потное, жаркое лицо коснулось ее щеки, а рука…

Звонкая пощечина оборвала гам. Побелевший капитан тихо подымался со стула. Его правая рука расстегивала кобуру нагана.

В столовую вбежало двое — багровый Исаак Рабинович и занесенный снегом всадник. Господин Исаак Рабинович бросился к дочери, а всадник, вытянувшись перед ротмистром Лебе, докладывал:

— Конница прорвалась. Конница несется к городу. Полк изрублен…

Сторож Лука спал у себя в сторожке. Тихо потрескивала лампадка. Было жарко и пахло кислым хлебом. Сторож Лука не слышал короткого выстрела.

— Ах, господин Исаак Рабинович, зачем вы вбежали в столовую!

ВИДОВАЯ

С ним произошло то, что случается ежечасно с тысячами. Но чумного не убедишь тем, что он не одинок в своих корчах, умирающий не успокоится от сознания смертности всего живого, а летящему с шестого этажа кажется, что вместе с ним разбивается вдребезги вся вселенная.

Он вошел, заложив руки в карманы и насвистывая, в комнату жены. Пахло знакомым. Со стен смотрели родные лица, и на одном из них постоянно останавливался его взгляд. Бритый юноша с зачесанными назад волосами улыбался всеми зубами. Уже три года он не носит длинных волос, и английский пробор облегает его череп, как лайковая перчатка.

Да, укоротив и пригладив волосы, он расстался с детской мечтой о славе. Рот его растянулся в улыбку, и зубы блеснули совсем как на карточке. — Слава! — С возрастом слабеет аппетит не только к еде.

Он сел в ее кресло, потянулся, заложил ногу за ногу и хотел было взяться за раскрытую книгу на столе. Синий сложенный вчетверо лист встретился с его взглядом. Лист лежал на полу оброненный. Он бы не тронул, если бы увидел его на столе. Но тайна, оброненная на пол, как и слово, произнесенное на улице — достояние всех.

Голубой листочек с водяным знаком был весомее всех земных тяжестей. Голубой листочек содрогнулся в его квадратной сильной руке. Голубой листок поставил точку, вопиющую громче любого восклицательного знака.

Сначала удивленно поднял брови. Потом сердце сжалось и бросило в голову волну кипятка. Потом кровь отхлынула, и даже губы побелели.

Встал, подошел к окну и, поднеся листок вплотную к глазам — перечел.

— Не может быть. Глупости! Глупости!

А дышать было уже нечем.

— Спокойствие. Спокойствие. Спокойствие.

Непослушными пальцами сложил синий листок, спрятал его в карман жилета и, замедляя шаг, прошел в кабинет. Вещи, книги, портреты и картины помертвели и стали ненавистными. Так раздавленному автомобилем ненавистны окровавленные булыжники мостовой.

Рванул ящик стола. С испуганным шелестом полетела всполошенная бумага. Глубже, глубже — в самое нутро — вот! Холодный, как лоб мертвеца, стальной вопросительный знак — блеснул и скрылся в боковом кармане.

Рукава пальто удивительно долго не хотели натянуться на руки. Удивительно долго не мог найти перчаток. Нашел и со стремительностью пассажира, опаздывающего на курьерский, отбарабанил лестницу.

Часы показывали половину седьмого.

Ветер дул с Запада. Он наморщинил сначала тяжелую, тысячеверстую гладь. Морщины вздулись, выросли в горы и лениво покатились к берегу. Загудел берег. Соленые камни, песок и ракушки ожили, закрутились, зашуршали, запутались в водорослях. Трепетал парус, торопясь домой, вздувались пузырем просмоленные куртки рыбаков, и быстро, быстро, опрокидывая друг друга, понеслися по взлохмаченному небу — корабли, звери, крылья. Боцманы нахмурились, побледневшие пассажиры забились в каюты, а дежурный на маяке затрещал на аппарате:

— Шторм. Шторм. Шторм. Скорость ветра 8. Направление вест, вест, вест. «Три Святителя» и «Ирландия» взывают о помощи.

Набухший брызгами и морским запахом ветер ворвался на материк. Сухая трава склонилась и зашуршала. Голые деревья, раскорячив острые ветви, расцарапали ветру грудь. Он засвистел и понесся дальше. Гудели телеграфные провода, хлопали ставни. Прошлогодние листья взлетали и неслись, словно живые, словно было им чего ждать от этого полета. Деревья, крыши, флюгера, ворота, башни, дым, рыжие поля, неутомимые дороги и провода обгоняли друг друга неистово. Всех опередила дорога, всех оставила позади и вместе с ветром ворвалась в город.

А тучи устали, тучи замедлили бег, и, вдруг обессилив, сбросили серебряный балласт на тысячи звенящих крыш. Часы в городе показывали половину седьмого, и господин в расстегнутом пальто, хлопнув дверью, выскочил на улицу.

— Спокойствие. Спокойствие. Спокойствие. Второй поворот направо и потом все прямо до той улицы. Ах, сердце!

Оно топотало громче автобусов. И уже добежав до второго поворота — вспомнил: начало в семь, нужно прийти последним, нужно прийти в начале восьмого. Рано. Круто повернувшись, побежал назад. Прямо, налево, потом опять прямо, потом опять налево. Вот так. — Спокойствие. — Господин в расстегнутом пальто походил на муху, а улицы — на паутину.