Автобиография

— Адам и Ева, — начал я, — были первые люди… первые люди… Адам был первый мужчина, а Ева была первая женщина. И так как они были первые люди, они жили в раю. И они очень хорошо жили, но однажды Адам укусил Еву, укусил Еву… и за это господь бог переломил ему ребро…

Дальше, к великому удовольствию председателя комиссии, все шло в том же духе. Я перемешал Ветхий и Новый заветы с таким искусством, которому мог бы позавидовать профессиональный шулер, манипулирующий двумя колодами карт. Дважды протоиерей пытался остановить меня, но всякий раз председатель комиссии подбадривал меня и заставлял продолжать, обращаясь к протоиерею с такими словами:

— Не мешайте ему, прошу вас, дайте хоть посмеяться вволю.

Я посадил двенадцать апостолов в Ноев ковчег, о Содоме и Гоморре сказал, что это два святых храма, в которых Христос с успехом проповедовал свою теорию о любви к ближнему; о Христе я еще сказал, что он сорок дней провел в утробе кита, готовясь к урокам по закону божьему; а про десять божьих заповедей сказал, что Иуда продал их на горе Арарат. И наконец я закончил тем, что на вопрос о Пилате ответил, что Пилат — сын Моисея, что от него пошло великое племя и что, свершив это дело, он вымыл руки.

Словом, я даже сейчас не понимаю, что смешного было в моих ответах и почему так смеялся председатель комиссии. Для меня, как и для большинства теперешних христиан, наука о Христе была собранием странных и невероятных рассказов, и я не видел большого греха в том, чтоб их перемешать. Мне кажется, что даже тот, кто смог бы рассказать все эти притчи так, как они записаны в книге, знал бы о христианстве не больше меня.

Положа руку на сердце, я должен сказать, что наш протоиерей рассказывал нам не только библейские притчи, он открывал перед нами самую суть христианской науки, и именно из-за этой самой сути все мы чуть было не погибли. Так, например, однажды батюшка долго и пространно говорил об основных заповедях христианства, а мы очень внимательно слушали его рассказ, то есть не отрываясь следили за каждым движением его рук, боясь, как бы он не двинул кого-нибудь.

Как всегда, на следующем уроке мы повторяли пройденное.

— Что является первой, основной заповедью христианства? — спрашивает батюшка того, кто первым попался ему на глаза.

Грешник поднимается с места и молчит, будто воды в рот набрал. Еле сдерживая гнев, батюшка повторяет вопрос. Но ученик упорно молчит, как молчали первые христиане перед судом тиранов-язычников.

— Так что же является первой заповедью христианства, нерадивец? — гневно повторяет батюшка, и пальцы его сжимаются в кулаки.

Грешник по-прежнему молчит.

— Милосердие! — орет поп и так немилосердно ударяет ученика по голове, что у того искры из глаз сыплются.

Затем богослов поворачивается к другому.

— Скажи-ка, что является второй основной заповедью христианства?

Грешник чешет за ухом и, не спуская глаз с батюшкиной руки, пытается угадать, с какой стороны его ударит вторая основная заповедь христианства.

— Любовь к ближнему, ослиная твоя голова! — орет батюшка, так и не дождавшись ответа, а грешник долго еще ощупывает свой нос, выясняя, не в красный ли цвет окрашена любовь к ближнему.

Разумеется, третий ученик тоже отвечает молчанием на вопрос, в чем состоит третья основная заповедь христианства.

— Великодушие! — орет богослов, отдирая за уши своего лопоухого питомца.

А мы сидим ни живы, ни мертвы. Нас в классе тридцать четыре человека, и если бы в христианской науке оказалось тридцать четыре заповеди, то всем нам, пожалуй, пришлось бы побывать на месте первых мучеников-христиан, которых потехи ради язычники бросали на арену на растерзание диким зверям.

Вот при каких обстоятельствах я полюбил многобожие, и мне было очень жаль, что мы не остались в той вере.

Во-первых, чем больше богов, тем меньше основных заповедей.

Во-вторых, несколько богов никогда не могут быть так опасны, как один-единственный.

А в-третьих, если бы было многобожие, то в гимназиях не учили бы закон божий.

Сербский язык

Это ты тот самый осел, который прошлый раз не знал урока?

— Да, это я! — отвечаю я, довольный тем, что учитель так хорошо меня помнит.

— А не в твоей ли тетради видел я чернильное пятно, которое на вашем языке называется «кляксой»?

— Да, да, в моей! — твержу я, восхищаясь тем, что учитель так хорошо меня помнит.

— А не говорил ли я, что ежели ты и далее будешь таким неаккуратным и невнимательным, то я тебя накажу?

— Говорили… — подтверждаю я, но уже без всякого энтузиазма, а он берет перо, ставит мне единицу и с помощью одной грамматически правильно построенной фразы отправляет меня за классную доску, где я должен встать на колени.

— До конца этого урока ты будешь стоять на коленях и учить склонение возвратных местоимений. Когда ты выучишь это склонение, подойди ко мне, я исправлю тебе оценку и разрешу сесть на место.

Но до конца урока я так и не выучил проклятого склонения, и мне пришлось простоять на коленях до самого звонка.

Это склонение было для нас особенно трудным. Я и сейчас помню, как я мучился, пытаясь выучить пятый падеж от существительного «пес». С остальными падежами я еще кое-как справлялся, но пятый падеж единственного числа, покойный звательный, никак не лез в голову, и я никак не мог его образовать.

И не только у меня, но и у всех окружавших меня голова шла кругом при одном упоминании о пятом падеже. Мой старший брат, который к этому времени был уже в старшем классе и, кажется, изучил все науки, тоже утверждал, что ни разу в жизни не имел дела с этим падежом. Младший брат сказал мне, что пятый падеж от существительного «пес» будет «песик». А отец вообще не мог ничего сказать, потому что грамматика не имеет никакого отношения к торговле, и тут даже, кажется, действует правило: чем меньше грамматики, тем больше прибыли.

Спрашивал я и у бакалейщика, нашего соседа, предварительно объяснив ему, что такое пятый падеж, но он мне ответил:

— Когда я зову собаку, то кричу ей: «Куц, куц, куц», а когда прогоняю, говорю: «Пошла прочь!» А бог его душу знает, какой это падеж!

Наконец однажды за ужином я спросил про пятый падеж и у самого господина протоиерея, перед ученостью которого преклонялся, но и его смутил этот вопрос.

— Пятый падеж… пятый падеж! — заикаясь, начал батюшка, беспокоясь лишь о том, чтобы в глазах моих родных не уронить свой авторитет ученого человека. — А сколько всего падежей вы учите?