Автомат

– Совершенно верно, - откликнулся Людвиг.
– Особенно в отношении клавишных инструментов остается много неисполненных пожеланий, и как раз эти инструменты открывают перед механиком широкое поле деятельности. Можно восхищаться тем, как далеко продвинулся в своем строении флюгель, а ведь все это оказывает решающее влияние как на качество звука, так и на способ игры на инструменте. Но вот вопрос: не должна ли существовать некая высшая музыкальная механика? Она подслушивала бы, как звучит природа, каковы наиболее своеобразные ее звучания, она изучала бы звуки, заключенные внутри самых разных природных тел. А затем эта механика стремилась бы запечатлеть такую таинственную музыку в устройствах, которые были бы послушны воле человека и производили бы звук при прикосновении к ним. Поэтому, на мой взгляд, заслуживают величайшего внимания все попытки извлекать звуки из металлических и стеклянных цилиндрических трубок и штифтов, из стеклянных пластинок и даже из полосок мрамора. Затем - любые попытки заставить вибрировать и звучать струны необычными, не испробованными еще способами. Только одно мешает тому, чтобы такие попытки получили более широкое распространение, лишь одно препятствует стремлению проникнуть в глубокие акустические тайны природы - каждый, даже самый примитивный опыт тут же преподносится всем в качестве некоего изобретения, будто бы уже достигшего полного совершенства. Каждую выдумку то ради рекламы, то ради прибыли славят на каждом перекрестке. Вот причина, почему в самое короткое время появилось и тут же исчезло, кануло в вечность множество новых инструментов, отчасти с самыми странными или пышными названиями.

– Все, что ты говоришь об этой высшей музыкальной механике, - заметил Фердинанд, - очень интересно. Я только не совсем представляю себе, в чем цель, в чем самая точка приложения таких усилий.

– Цель одна, - отвечал Людвиг.
– Это поиски наиболее совершенного звука. Я считаю музыкальный звук тем более совершенным, чем ближе он к таинственным звучаниям самой природы, потому что такие таинственные звучания - они ведь отнюдь еще не исчезли, они не покинули еще нашу Землю.

– Я не так глубоко проник в эти тайны, как ты, - сказал Фердинанд. Должен сознаться, что не вполне тебя понимаю.

– Я, по крайней мере, поясню тебе сейчас, о чем идет речь, - продолжал Людвиг, - так, как все это сложилось в моей голове. В самые первые времена, когда человеческий род еще пребывал в первозданной священной гармонии с природой, если воспользоваться словами глубокомысленного писателя, а это Шуберт с его "Видами ночной стороны естественной науки", в те времена люди были проникнуты божественным инстинктом поэзии и прорицания, тогда не дух человеческий постигал природу, а природа обнимала человеческий дух, в те времена мать-природа еще продолжала питать людей глубинами своего бытия, словно дуновением вечной вдохновленности окружала она человека священной музыкой - чудесные звучания возвещали человеку тайны вечных трудов природы. Мы знаем отзвук таинственной глубины тех первоначальных времен - это великолепное предание о музыке сфер. Помню, что когда я был еще мальчиком и впервые в жизни читал "Сон Сципиона", это предание наполнило мою душу страстным благоговением, так что в тихие лунные ночи я нередко напряженно вслушивался в шум ветра, не зазвучат ли в нем чудесные тоны природы. Но, как я уже сказал, эти внятные тоны и звучания природы еще не покинули нашу Землю, ибо не что иное, как эти звучания, представляет собою так называемая воздушная музыка на острове Цейлон - ее еще называют "чертовым голосом". О ней упомянутый мною писатель говорит, что она производит необычайно глубокое впечатление на все существо человека и что даже самые хладнокровные наблюдатели, слыша ее, не могут отделаться от чувства глубочайшего ужаса и раздирающего душу сострадания с этими звуками природы, столь жутко воспроизводящими человеческие вопли. Я и сам в прежние времена испытал на себе действие подобного природного феномена. Дело происходило неподалеку от Куришского залива в Восточной Пруссии, поздней осенью. Я гостил тогда в одном расположенном в том краю поместье, и в тихие ночи, когда ветер был не слишком силен, явственно слышал доносившиеся до меня долгие, выдержанные звуки, которые то напоминали приглушенное звучание низкой трубы органа, то вибрирующий гул колокола. Иногда я мог четко различить низкое фа и над ним квинту до, а иной раз слышна была даже и малая терция - ми-бемоль. Этот пронзительно-резкий септаккорд, отзывавшийся в душе нестерпимой тоской, жалобой, наполнял мою грудь унынием, даже внушал мне ужас. Когда звук природы неприметно возникает, нарастает, а затем замирает и тает, в нем заключается нечто такое, что захватывает душу, нечто такое, чему мы не в силах сопротивляться. Если инструмент способен воспроизводить подобное звучание, он будет точно так же воздействовать на нас. Поэтому мне кажется, что гармоника, что касается ее звучания, ближе всего к совершенству, если исходить из меры воздействия звука на нашу душу. Этот инструмент замечательно воспроизводит звуки природы и чудесно воздействует на душу в ее глубинных связях, так что весьма замечательно то, что именно этот инструмент никак не удается употребить во зло, в легкомысленных целях простой забавы, он утверждает свою сущность в священной простоте и неразъятости. Немалого в этом отношении можно будет достигнуть и с новоизобретенным гармоникордом, у которого вместо колокольчиков вибрируют и звучат струны, - они приводятся в колебание посредством клавиш и вала. Играющий на гармоникорде получает возможность влиять на возникновение, нарастание и замирание звука, пожалуй, еще больше, чем на гармонике, хотя этот инструмент и далек еще от ее звучания - ведь звуки гармоники словно нисходят к нам из мира иного.

– Мне довелось слышать, как звучит гармоникорд, - сказал Фердинанд, только должен сознаться, что хотя звук его глубоко проник в мою душу, исполнитель, на мой взгляд, не слишком удачно использовал его возможности. Впрочем, теперь я хорошо понимаю тебя, хотя тесная связь между звуками природы, о которых ты говорил, и музыкой наших инструментов все еще не совсем мне ясна.

– Разве музыка, которая живет в нашей душе, - возразил Людвиг, - может отличаться от той, что, как глубокая, открывающаяся лишь высшему разумению тайна, скрыта в самой природе, от той, что звучит через посредство инструментов, как бы повинуясь чарам, над которыми властны мы сами? Когда дух действует чисто психически, во сне, чары сняты - тогда даже в звучании известных инструментов мы слышим звуки самой природы: зародившись в воздухе, они чудесно нисходят на нас, нарастая и замирая.

– Я думаю сейчас об эоловой арфе, - перебил его Фердинанд.
– Что скажешь ты об этом многомысленном изобретении?

Людвиг ответил:

– Любые попытки выманить звуки у природы замечательны и заслуживают нашего внимания. Только мне все думается, что до сих пор люди догадываются предложить природе лишь самые незавидные игрушки, так что природа в справедливом негодовании разбила и разломала большую часть их. Эоловы арфы это что-то вроде музыкального громоотвода, только отводят они ветер и притом на детскую забаву. Куда величественнее по замыслу воздушная арфа, о которой я где-то читал. Где-нибудь на природе укрепляют и натягивают толстую и очень длинную проволоку, воздух заставляет колебаться такие струны, и звучат они мощно. Вообще перед изобретательным физиком и механиком, если он руководствуется высшим духом, открыт весьма широкий простор. Думаю, что естественная наука находится сейчас на подъеме, а потому более глубокие изыскания проникнут в тайну природы и зримо и внятно явят нам в самой жизни много такого, что мы можем сейчас лишь отдаленно предощущать.

Внезапно в тишине пронесся странный звук, он нарастал и, нарастая, все более напоминал звучание гармоники. Оба друга словно приросли к земле, ужас растекся по всем членам их тела. Тут звук превратился в жалобную мелодию пел женский голос. Фердинанд схватил руку друга и судорожно прижал ее к груди, а Людвиг произнес тихо и с дрожью в голосе: "Mio ben ricordati s'avvien ch'io mora". Они уже вышли из города и находились у входа в сад, окруженный высокой живой изгородью и деревьями. Совсем маленькая, миловидная девочка играла перед ними в траве; тут она вдруг вскочила и залепетала:

– Ах, как красиво поет сестра моя, вот сейчас я принесу ей цветок, я уж знаю, как только она увидит разноцветные гвоздики, так запоет еще красивее и будет петь долго, долго.

И она поскакала в сад с большим букетом цветов в руках; ворота сада она за собой не закрыла, и друзья смогли заглянуть внутрь. Но как же они были поражены и какой ужас охватил их, когда они увидели в саду, под высоким ясенем, профессора X.! Вместо отталкивающей иронически-насмешливой улыбки, которой встретил он наших друзей в своем доме, его лицо выражало глубокую меланхолическую серьезность, взор его был устремлен в небеса; просветленный, он словно созерцал потусторонность - все скрытое за облаками, все, о чем приносили весть чудные звуки, разносившиеся окрест подобно дыханию ветра. Медленно и размеренно шагал он взад и вперед по центральной аллее сада, но пока он шагал, все вокруг него оживало, в гуще деревьев и кустов повсюду загорались хрустальные звуки, они текли, поднимались, сливались в единый поток и составляли чудесный концерт, словно языки пламени пронизывали они воздух, внедряясь в глубины души и зажигая, возвышая их до блаженнейшего ощущения неземных предчувствий и предвидений. Стало смеркаться, профессор исчез за ровным рядом кустов, звуки замирали в последнем pianissimo. Наконец друзья наши в глубоком молчании возвратились назад в город. Но когда Людвиг собирался распрощаться с другом, Фердинанд крепко прижал его к груди и сказал:

– Будь верен мне, будь верен! Ах, я чувствую, что неведомая сила проникла мне в душу, она разбудила во мне все потайные струны, а теперь они должны звучать так, как ей заблагорассудится. Даже если я от этого умру!.. Разве неприязненно-иронический прием профессора не был выражением враждебного начала? Разве не намеревался он отделаться от нас показом своих автоматов, только чтобы отрезать всякие пути сближения со мною в самой жизни?

– Быть может, ты и прав, - отвечал ему Людвиг.
– Ведь и мне тоже ясно представляется, что профессор имеет некое касательство к твоему бытию, или, лучше сказать, к тому таинственному психическому раппорту, какой установился между тобой и неизвестным существом женского пола. Правда, как, каким образом входит он в твою жизнь, продолжает оставаться для нас неразрешимой загадкой, по крайней мере сейчас. Быть может, он даже против воли усиливает раппорт, будучи запутан во всех этих отношениях как враждебное начало и борясь против установившейся связи. Ведь такая связь, раппорт, только укрепляется по мере сопротивления, и, вполне мыслимо, он уже потому ненавидит всякое твое приближение к нему, что твое духовное начало в таком случае вновь будит любые отзвуки психического раппорта, усиливает их колебания, а это явно идет вразрез с его желаниями либо с какими-то семейными планами.

И друзья решили использовать все возможные средства для того, чтобы сблизиться с профессором X. и, быть может, разрешить таким путем загадку, оказывавшую столь сильное влияние на жизнь Фердинанда. Уже следующее утро должно было начаться со второго визита у профессора, но тут Фердинанд неожиданно получил письмо от своего отца и должен был незамедлительно отправиться в Б., дело не терпело ни малейшего отлагательства, и через несколько часов он уже летел на почтовых, заверив своего друга, что самое позднее через две недели вновь будет в И.

Весьма поразило Людвига то, что рассказал ему вскоре после отъезда Фердинанда тот самый молчаливый старичок, который некогда поведал об участии профессора X. в судьбе турка: оказывается, механические устройства профессора явились результатом такого увлечения, которое поначалу не занимало заметного места в его жизни; собственной целью всех устремлений профессора, целью, какую преследовал он неукоснительно, было, собственно, изучение природы, глубокое проникновение во все разделы естествознания. По преимуществу же старичок восторгался изобретениями профессора в области музыки, их профессор будто бы никому еще до сей поры не поверял. Тайная лаборатория его располагается в красивом саду неподалеку от города, и прохожие нередко могли уже слышать доносившиеся оттуда необычные звучания, мелодии; в том саду словно обитают феи и духи...

Прошло две недели, но Фердинанд не вернулся. Вместо этого Людвиг спустя целых два месяца получил из Б. письмо следующего содержания:

"Читай и удивляйся! Однако узнай то, о чем, возможно, ты и сам догадываешься, коль скоро, как я надеюсь, ближе познакомился с профессором. В деревне П. меняют лошадей, вот я стою и, ни о чем не помышляя, оглядываю местность.

Тут подкатывает карета, останавливается у церкви, а ее двери растворены, из кареты выходит дама, одетая просто, за ней молодой, очень красивый человек в русском егерском мундире. Из второй кареты выходят двое. Почтмейстер говорит: "Вот жених и невеста из другого города. Их соединит узами брака наш пастор". Я механически вхожу в церковь, причем в тот самый момент, когда пастор благословляет супружескую чету и вся церемония заканчивается. Смотрю - а ведь невеста эта девушка, что пела мне ночью, она видит меня, бледнеет, опускается на пол, мужчина, стоящий позади нее, подхватывает ее на руки - это профессор X.! Что было дальше, не знаю и не ведаю, как оказался я тут. Наверное, профессор X. все расскажет тебе сам. Теперь в душе моей воцарился светлый покой - тишина, какой я никогда в жизни не испытывал. Роковое прорицание турка оказалось ложью, будь он проклят, тычет слепой головой туда-сюда, а щупальцы ни на что не годны. Разве я мог утратить ее? Разве в жаре души она не навеки моя? Ты не скоро услышишь обо мне вновь, потому что я отправляюсь в К., а потом, кто знает, может быть, и на крайний север, в П."