Автопилот
Шрифт:
“У тебя маленький пенис”.
“Да, я знаю... Нет, это мои шорты, вот твои”.
Она ушла, покачиваясь на длинных, как шеи жирафа, ногах. Прихватила недопитую текилу. Вытерла его майкой свои слезы.
Секретарь сел за стол, обхватив голову.
С этой ночи он стал путешествовать только с одной целью.
Он искал. Искал то, что многие оставляют на волю случая. На произвол родственников. Еще каких-нибудь случайных людей.
На следующее утро он изменил маршрут. Вместо очередной площади с заплесневелым, как рокфор, собором, он побывал на двух
Часовой на башне выстрелил в воздух и крикнул: “Ужин!”
Вздрогнули стекла.
Воры, покачиваясь, шли на второй этаж, в столовую.
Падали на стулья, придвигались к столам. Вертели в руках солонки.
Появился официант с ведром. Постоял, ушел.
Вошел Секретарь, помахивая обломком сирени. Сел напротив Стенгазеты. Положил сирень на стол. Стенгазета зевнул.
Заиграло радио. “Я хочу быть твоей кока-колой”.
“Что ты им принес”, спросил Стенгазета Секретаря.
Секретарь повертел солонку: “Так, ерунду”.
Стенгазета потер глаза.
“Пирожки с тыквой”.
Стали раздавать меню. Потянулись руки.
Секретарь взял кисть сирени и стал шлепать ей по столу.
Меню раздали, началось чтение.
“Салат”, громко читала Стюардесса.
“Из чего”, спрашивали голоса.
“Из ничего”, отвечала Стюардесса, разглядывая меню на просвет. “Просто салат”.
“А вчера писали, что из свеклы”.
“Когда я только сюда приехал, писали даже: салат неаполитанский. Сам читал”.
“Какая разница, нам их все равно не дают”.
“А вы все-таки найдите, из чего сегодня салат”.
Стенгазета поднялся: “Я – в туалет”.
Мальчик Халамед засмеялся.
Стенгазета вышел.
“Он там будет отдыхать”, сказал Секретарь, лупя остатками сирени по столу, “а мы здесь как проклятые”.
“Я хочу быть твоей кока-колой”.
“Крикните, пусть выключат радио”.
“Между прочим, она училась вместе с моим братом”.
“Кто”.
“Певица. Кока-кола”.
Дверь в столовую закрылась. По коридору двигалась собака.
От мира людей туалет отделялся двумя дверями. На одной был нарисован мужчина без глаз, рта и носа.
Журчащее пространство. Подозрительные солнечные лучи.
Слова на стенах, понятные каждому мужчине.
Зашумела дверь. Осторожно вошла Аделаида.
“Ты что”, спросил Стенгазета.
“Искала тебя”, сказала Аделаида, разглядывая журчащее пространство и лучи. “А здесь не так плохо”.
Осторожно прошлась. Рыжие волосы зажглись на солнце и погасли.
“Почему здесь должно быть плохо”, спросил Стенгазета, застегиваясь.
Аделаида смотрела на него и улыбалась.
“Ничего не замечаешь”, спросила она.
“Ты стоишь в луже”, сказал Стенгазета.
Она улыбнулась и вышла из лужи. За ее спиной было чем-то нехорошим нарисовано сердце без стрелы.
“Я постриглась”, сказала Аделаида.
Все еще парикмахерская.
Мальчик Халамед, семь лет, трудится на табуретке. Перед ним – голова. Его первые чужие волосы.
Выходной пустынный день. Парикмахерская закрыта. Мужчина упросил его.“Я хочу быть твоей кока-колой”, пел мальчик Халамед, путешествуя ножницами по голове.
Мужчина покорно укладывал голову в раковину. Маленькие колени Халамеда терлись о плечи клиента.
Он закончил и слез с табуретки.
“Это не мое лицо”, сказал мужчина, проверяя себя в зеркале.
“Ваше”.
“Все равно тебе не буду плотить. Деньги калечат детей. Если хочешь, укради из моего кармана пятак”.
Забравшись на кресло, Халамед смотрел, как мужчина уходит, унося на себе его стрижку. Как начинает по-другому двигаться транспорт. Как окна распахиваются от удивления. Как женщины, постояв на сквозняке, заражаются неверностью. Как выходят из укрытий дети со светлыми от обид лицами.
Мальчик Халамед потрогал свои щеки. Щеки были сухими и круглыми.
Только из носа немного капала кровь, покрывая пол жидкими розами.
Запрокинув голову, он пошел в подсобку.
Секретарь подошел к стойке, развернул газету и предъявил пирог с тыквой.
“Невеста пекла”, сказал Секретарь.
“Невеста – хорошо”.
Все тот же официант, вежливый, с тонкими волосатыми руками.
Посмотрел в меню, покусал губы.
“Пирог мы засчитаем за второе. Что еще”.
Секретарь молчал.
Сзади, дыша друг на друга, подходили другие со своей едой.
У кого-то принимали. Вытягивались тонкие руки официанта, еда исчезала. “Я хочу быть твоей кока-колой”. Руки. Еда. Руки. Еда.
Отдавшие свои пироги, котлеты, куриные лапы, голову барана с веточками укропа – уходили. Пока не отдашь официанту еду – не уйдешь. Еда. Руки.
В столовую вошла подстриженная Аделаида.
Трещина прошла по всему. Из трещины проросли ветви. Из ветвей проросли догадки, голоса муравьев, скольжение капли, обнюхивающей все на своем пути.
Никто ничего не заметил.
Только руки официанта исчезли.
Капля остановилась.
Аделаида села. Придвинулась к столу.
Народ около стойки наполнился звуком. В окошко раздачи полетели вопросы. Почему не обслуживают. Почему не принимают еду. Нам что здесь, ночевать. Почему не объяснили, из чего салат.
Кто-то предложил заглянуть на кухню.
На кухню заглядывать нельзя. Но люди устали держать еду. Устали воровать ее по ночам друг у друга, рискуя украсть что-нибудь несъедобное.
“На кухню”, объявил Летчик.
На кухне сидел Официант и заглатывал чужую еду.
Тени от плеч и голов падали на него, как полупрозрачные мешки с ненавистью.
“Я не ел два дня”, крикнул Официант с акцентом, давясь пирогом.
“Мммммм”, надвинулась на него толпа.
“Я не получаю за свой труд зарплаты. Я хочу говорить с юристом”.
“Мммммм!”
“Нет”, протолкнулся вперед Летчик. “Нет, так нельзя. Давайте по закону. Пусть теперь каждый из нас у него что-то украдет. Что украдет. Все украдет. В очередь. Заходим на кухню по трое. Организованно крадем. Выходим”.