Автопортрет, или Записки повешенного

Заранее смоделировать свое поведение в экстремальной обстановке невозможно. Я пережил этот момент, поэтому могу твердо сказать, что мне страшно не было ни на секунду. Причем я не отношу себя к числу очень смелых людей, но в тот миг испуга не было. Не знаю, может, просто я не до конца понимал, что происходит. Иногда кажется, что и сейчас этого не понимаю. Но помню все до мельчайших подробностей, за исключением звука взрыва. Я ничего не слышал, только увидел: вспышка, пламя, посыпавшееся стекло, загоревшаяся обшивка салона и одежда… А страха не было.

В первое мгновение промелькнуло удивление: почему бездействует охрана? Потом я увидел Диму и всё понял. В следующую секунду почувствовал, что у меня горят волосы, дымится одежда, и подумал: можно ли выходить из машины, не будут ли там стрелять? Времени на то, чтобы испугаться, не оставалось, нужно было выживать. Я выпрыгнул из автомобиля и вдруг ощутил, что стал хуже видеть. Позже выяснилось, что у меня был неопасно поврежден один глаз, а тогда я предполагал самое дурное. Первым делом я спросил: что с водителем и охраной? Мне сказали, что с Мишей и Димой не очень. Масштабов случившегося я тогда еще не представлял. Правда, я увидел очень много крови на своей одежде и удивился: откуда? Потом я подошел к зеркалу выяснять, что у меня с правым глазом, вижу им или нет. Только после этого меня повезли в больницу, наложили швы, прочистили раны. Больнее всего было рукам. Палец кипятком ошпаришь – и то на стену готов лезть, а тут все руки обожжены оказались.

После этого я посмотрел на мою жизнь по-другому. То, чем все закончилось для меня, нельзя было назвать иначе, как провидением, счастливым случаем. Я решил, что мне подарена еще одна жизнь, к которой можно относиться значительно более безалаберно, нежели к тому, что подарком не является. Вот так я и отношусь к жизни – как к подарку. Я понял, что либо испугаюсь, забьюсь в угол, постараюсь исчезнуть в тайге, в джунглях, с глаз долой, буду бояться выйти на улицу, буду цепляться за жизнь, либо решу, что это подарок Господа и я весь в его власти. В этом смысле я опасный человек. Я теперь готов был на риск, на который не решаются идти люди, не испытавшие того, что пришлось пережить мне. Скажем, могу наплевать на гнусные публикации обо мне в прессе или пропускать мимо ушей постоянно циркулирующие слухи о новых покушениях, которые готовятся на меня. Писем с угрозами убить немедленно или чуть попозже получаю в достаточном количестве.

Это не значило, что я должен подставлять себя под пули, но появилась вера в судьбу, в промысел – своеобразное бесстрашие. К сожалению, чувство страха, кажется, атрофировалось напрочь. Ни тогда, ни сейчас абсолютно не приходило желание все бросить. Я не испугался и, как только позволило здоровье, вернулся после лечения в Швейцарии. Я вернулся и продолжил то, что делал до этого, без тени сомнения, может быть, еще более рьяно. Каждый принимает свое собственное решение после такого.

Я тут недавно посчитал, сколько раз я должен был помереть. В детстве меня два раза пытались похитить, было и такое (мать вытаскивала меня в последний момент, когда меня уже в машину сажали). У меня было одиннадцать аварий, каждая из которых могла закончиться смертью. Автомобиль переворачивался через крышу, гранату на дверь вешали (приезжали сотрудники милиции, обезвредили гранату, но мне до сих пор неизвестно, кто это сделал), в пятнадцати сантиметрах от меня снаряды проламывали головы и гибли люди. Затем, напился и ночью на снегоходе при скорости 150 километров упал – сломал себе позвоночник. И вот я стал вспоминать такие случаи и насчитал пятнадцать. Пятнадцать случаев, когда с вероятностью больше 50 процентов я должен был умереть. Но были среди них случаи, когда с вероятностью 99 процентов я должен был умереть. Например, взрыв автомобиля, когда погиб мой водитель. Да и с тем же самым снегоходом – вообще непонятно, как я остался жив, когда потерял контроль над машиной.

Если просто провести чистые математические расчеты: предположим, что вероятность выжить равняется 50 процентам. Тогда получается ¹/₂ в пятнадцатой степени. Одно это уже о чем-то говорит. Но это только то, что касается выживания в чистом смысле. А есть же масса совершенно мистических событий. Взять, например, мое знаменитое шато во Франции. Самому дому уже сто лет. И там есть такая длинная лестница, ведущая к морю. Мы приехали туда с женой Леной. И вот мы спускаемся по этой лестнице, а там две большие каменные колонны. Жена подходит к одной из них и видит керамическую пластину с изображением знака зодиака, и это оказывается мой знак – Водолей; мы переходим к противоположной колонне, там тоже знак зодиака, и это оказывается ее знак. То есть вероятность – ¹/₁₄₄. Конечно, в математике это не так уж много, но все же.

Я вообще-то не люблю игры. Ну, может быть, иногда играю в рулетку. Но редко. После того как на меня устроили покушение, я пролежал месяц в клинике – у меня был глаз поврежден, руки обожжены, лицо обожжено. Вышел я из клиники, и мой приятель Петя Авен предложил, чтобы мы поехали на яхте. Я до этого никогда на яхте не плавал. Уплывали мы из Монако. Решили пойти в казино. Поскольку я тогда праздновал свое воскрешение, то решил: в честь праздника ладно, сто тысяч долларов могу проиграть. Бог с ними. А я тогда ходил в белых перчатках с отрезанными кончиками пальцев – потому что руки обожжены. И у меня была огромная борода. И еще черные очки – потому что надо было прикрывать глаз. Я тогда был похож на кота Базилио, и меня из-за этого долго не пускали, потому что в паспорте я выглядел все-таки как-то иначе. В конечном счете пропустили. Ну, естественно, мы выпили немножко виски, и я поставил половину того, что у меня было, то ли на чет, то ли на нечет. И мы продолжали выпивать – а я не смотрю никогда на рулетку. Подходит ко мне человек и спрашивает: «Так вы оставляете ставку?» Я говорю: «Ну, конечно, оставляю». Короче, оказалось, что один раз я уже выиграл, и это был просто второй заход – и я снова выиграл. Ну после этого стол закрыли, я забрал выигрыш и уже перестал играть.

Я не играю, потому что моя жизнь не сравнима ни с какой игрой. Нет там таких ощущений: надо остаться в живых, когда тебя взрывают. И убрать меня сегодня с политической арены можно только одним-единственным способом – убить. Конечно, со мной может произойти что угодно. Страха у меня нет, хотя охрана какая-то есть. Я так полагаю: захотят убить – убьют. Бояться я, конечно, боюсь. Но, если честно, сегодня я не задумываюсь на эту тему, поэтому риски, которые я на себя беру, значительно превышают риски, которые берет на себя большинство людей.

Давос, 1996

Я никогда не играл в мелкие игры. Я никогда не занимался мелкими интригами. Я решал масштабные политические задачи, которые стояли перед Россией в конце 1990-х годов. И должен сказать, достаточно успешно! Я не считаю, что выборы 1996 года – мелкая игра или выборы 1999 года – мелкая интрига. Это совершенно серьезное событие для политической жизни России. И реализовать эти задачи было очень сложно. Накануне предвыборной кампании 1996 года, когда стало понятно, что есть огромная опасность реставрации прежней системы, я был в числе тех, кто осознал значение и возможности национального капитала для того, чтобы отстоять свои убеждения, поэтому я как бы совершил медленную трансформацию из бизнеса в политику, и более – увидел огромное поле для того, чтобы отстаивать свои собственные позиции.

Моя позиция совершенно последовательна начиная с 1995 года. Может быть, никто в России не сделал столько для того, чтобы коммунисты не были сегодня у власти. Не могу сказать, что в 1996 году я был категорическим противником прихода к власти Зюганова. Я видел слабость Ельцина, слабость реформаторов в целом, которые были уже неспособны противостоять напору «левых». Они, по существу, проиграли в 1996-м битву за власть. Но оставались люди, и я в том числе, которым было что терять. Быть может, и жизнь. И тогда именно я инициировал союз реформаторов и олигархов, и этот союз помог одержать победу. Реформаторы одни, сами по себе, были не в состоянии победить Зюганова. А олигархи в одиночку тоже были не в состоянии победить Зюганова. Только их союз обеспечил победу.

В Давосе в феврале 1996 года после выступления Зюганова я поймал себя на мысли, что очень хорошо помнил все те слова, которые он произносил. Всю эту околесицу, лишенную смысла, логики. Мне казалось, что все это безвозвратно осталось в прошлом, что всеми жизнями за коммунистический эксперимент уже заплачено. Но самым шокирующим был энтузиазм, с которым ему внимали крупные западные бизнесмены и политики. Они уже сделали свою ставку. Ельцин, согласно опросам, имел 5 процентов голосов, коммунисты – 25 процентов. Зюганов сиял, ходил на международном экономическом форуме в Давосе пузом вперед, потому что все серьезные люди Запада суетились вокруг него: как же, будущий президент!

Мы заметили, каким вниманием и поддержкой он пользовался у определенной части российского общества, как его встречали наши официальные власти, наше посольство. У меня был любопытный разговор с господином Джорджем Соросом. Он прямым текстом сказал: «Вы совершаете ошибку, что не уезжаете из России. У меня есть примеры, как отрывали головы людям, которых я знал и которые цеплялись за свои деньги и оставались в странах, где совершались перевороты. Не заблуждайтесь, мы все прекрасно понимаем, что у вашего президента нет шансов».