Автопортрет: Роман моей жизни

Миллион по трамвайному билету

Тут в ход событий вторглось новое обстоятельство: в июле мои неугомонные родители затеяли переезд – на этот раз из Октябрьского (Башкирия) в Клинцы Брянской области, совсем рядом с родиной моего отца Новозыбковом. Приезжают. Встречаю их на Казанском вокзале и вижу: мать желтая и худая до неузнаваемости. Она и раньше никогда не весила (при маленьком, правда, росте) больше пятидесяти килограммов, а тут и вовсе, в чем только душа держится. И при этом большой живот, как на девятом месяце беременности. В чем дело, не знает. Знает только, что чувствует себя очень плохо. Аппетита нет, в животе тяжесть, ходила в Октябрьском в поликлинику, ей сказали: «У вас весенний авитаминоз. Кушайте селедочку».

Первая врач в поликлинике Литфонда нащупала огромную опухоль и предположила:

– Чудеса, конечно, бывают, но, по-моему, рак, и очень запущенный.

Сделали рентген, увидели опухоль величиной со средний арбуз. Надо класть маму в больницу, а ее не берут – иногородняя. Пока живем впятером (еще и сестра Фаина приехала из Молдавии) в нашей однокомнатной квартире на верхнем этаже. Дни стоят жаркие, а у нас под крышей и вовсе пекло. Мама то сидит, то лежит на диванчике, а мы вокруг нее – кто на стульях, кто на полу. Ночью – мама на кровати, Ира на диване, Фаина на раскладушке, а мы с отцом на полу.

У Сарновых оказалась знакомая врач – Лия. Работает в больнице МПС. Это одна из лучших московских клиник. Лия все устроила, но нужен пустяк – официальное письмо из Союза писателей.

Легко сказать – пустяк. А кто ж мне его даст в сегодняшней ситуации? Но все же иду к Ильину. Говорю, что мне нужна бумага. Может ли он дать мне ее, ничего не требуя взамен. Он сделал оскорбленное лицо. «Ну, как вы можете так говорить!» Задергал носом. Лицо тренированное, но мысль на нем все-таки отражается: как бы использовать данную ситуацию и припереть просителя к стенке. Протер очки. Открыл ящик стола, опять задвинул:

– Черт! Все бланки израсходовал. До понедельника дело потерпит?

– До понедельника потерпит. До вторника вряд ли.

Насчет истраченных бланков, конечно, вранье. Прежде чем дать бумагу, хочет подумать о следственных возможностях или выяснить, не будет ли у него от этого каких-нибудь неприятностей. Я возвращаюсь домой. Жара не спадает. Железная крыша днем раскаляется, и у нас – душегубка.

Сидим, обливаясь потом, у всех на лицах выражение горя.

В субботу звонит Петя Якир и говорит дурацким голосом, подражая, должно быть, Сталину:

– Слюшай, к тебе тут придет адын дэвочка, очен хороший дэвочка с адын очен интересный бумажка.

Через некоторое время является диссидентка Таня Баева, одна из демонстранток против советского вторжения в Чехословакию, властью почему-то прощенная. Пришла с письмом в защиту кого-то. Я таких писем подписал не один десяток, но если сейчас это сделаю, то, вероятно, уже сегодня вечером это будет передано по западному радио. Ильин, узнав об этом, в понедельник бумагу не подпишет, и мать в больницу не попадет. Своей подписью я никого не спасу, но заплачу за нее жизнью матери. Ни больше ни меньше. Мне не хочется говорить при всех, но деваться некуда, и я при родителях, при сестре, при жене объясняю пришедшей, что сейчас не могу подписывать никаких писем, говорю: мать, опухоль, больница, Ильин… «Хороший дэвочка» не признает никаких смягчающих обстоятельств. Она смотрит на меня испепеляющим взглядом и, пятясь назад, спрашивает:

– И не стыдно? – И повторяет: – Не стыдно? Не стыдно? Не стыдно?

И я чувствую, что мне стыдно. И кажется, что моему уклонению от подписания письма нет достаточных оснований для оправдания. И болезнь матери не оправдание. Потом я устыдился другого. Что не сбросил ходатайшу с лестницы.

Бумагу Ильин написал. С ней я ходил к какому-то железнодорожному начальнику и получил нужную резолюцию. Мать положили в больницу, брали новые анализы, переливали кровь, диагноз подтвердили, но сказали, что такую операцию лучше делать в Боткинской больнице. Опять неимоверные усилия, и вот – Боткинская. Какой-то (уже не помню фамилию) знаменитый профессор делает операцию. Ассистировавшая ему хирург Нина Гурьян выскакивает в коридор:

– Поздравляю, вы выиграли миллион по трамвайному билету. Опухоль доброкачественная.

Персональное дело

Уже на следующее утро звонит Ильин:

– Ну, как дела? Сделали маме операцию?

– Да, спасибо, сделали.

– И какой диагноз?

Я подозреваю, что он уже знает, какой диагноз, но отвечаю, что опухоль вырезали, она оказалась не раковая.

– Слава богу! Слава богу! – восклицает он театрально. – Тогда, пожалуй, вернемся к нашим делам. Вы не могли бы ко мне забежать на минутку?

– А зачем?

Я всегда спрашиваю зачем, хотя заранее знаю – ответ будет все тот же:

– Разговор не телефонный.

Ну хорошо, ладно. Мы не договаривались, что я за письмо буду расплачиваться, но все-таки он его составил, подписал, не могу же я ему после всего грубить.

– Когда вы хотите, чтобы я пришел?

– Ну, скажем, завтра.

– Нет, послезавтра.

Сам не знаю для чего, но я взял манеру всякий раз назначать не ту дату, которую называл он, и этим хоть чуть-чуть отстаивать видимость своей независимости.

Всякий раз он легко соглашался, и сейчас тоже:

– Ну хорошо, приходите послезавтра.

Послезавтра я пришел в назначенное время, часа в два или три дня. Вхожу в кабинет. Ильин сидит за своим столом, напротив у стены расположился Лазарь Карелин, секретарь Московского отделения СП, прозаик, драматург и кое-кто еще. Говорили, что он у Юрия Нагибина был кем-то вроде секретаря и в качестве дополнительной услуги занимался поставкой хозяину проституток. А в описываемое время был любовником Шапошниковой. Рядом с Карелиным – неизвестный мне человек по фамилии, как я потом узнал, Болдырев.

– Садитесь, где вам удобно, – сказал Карелин. – Как, жарко сегодня?

– Да, – говорю, – не холодно.

Сижу, жду, когда они уйдут, но они не торопятся. Больше того, вошел еще некий Виктор Тельпугов с бритой наголо головкой пятьдесят четвертого размера. Еще появился человек, которого я первый раз видел, Михаил Брагин, как мне сказали, полковник. (Между прочим, в тогдашнем Союзе писателей полковников и генералов сконцентрировано было не меньше, чем в Генеральном штабе. Сами о себе они часто говорили: «я генерал» или «я полковник», но никогда не уточняли «в отставке» и не называли своего рода войск. Я тогда думал и сейчас думаю, что чинов своих они достигали в основном в КГБ.)

Сидят просто так, говорят кто о чем.

– А вот я слышал по Би-би-си, – сказал Болдырев, – какой-то человек организовал альпинистскую школу для детей. Мне бы дали, я бы тоже с удовольствием такую школу организовал.

Я удивился, что это он в таком официальном кабинете так спокойно говорит про Би-би-си. Ведь Би-би-си – это вражеская радиостанция. Правда, другие, мне кажется, тоже удивились, потому что никак на его сообщение не отреагировали, и кто-то опять сказал, что очень жарко.