Автопортрет

Я сказал, что подумаю.

В принципе, думать нечего: если не трендеть с утра до вечера, а работать, то надо ехать. Смоляров упорный, как Ленин, с ним не потрендишь. Это хорошо. Телефон-автомат это тоже хорошо. Если работает.

Еще Смоляров сказал, что у нас будет по отдельной комнате и общая кухня. Я предупредил, что денег у меня мало.

– У меня тоже, - сказал Андрей.
– Скинемся на пищу итальянских бедняков - макароны с томатным соусом, купим селедки и гречи. Чай. Кофе. Хлеб. "Беломор". Поживем недельки три. С голодухи лучше пишется.

9 марта 1989 года.

Закончил роман. Назвал "Игра по-крупному".

Закончил я его на даче у Смолярова 26 февраля в 6 часов утра. Поставил точку, вышел на крыльцо и поздоровался с бледной звездой. Старые ели в снегу, подтаявший снег около стволов, цепочка кошачьих следов... И закат угадывается за лесом. Хорошо было.

Получилось 350 страниц - уже забрал от машинистки перепечатанное. Она сказала, что ей было интересно.

Когда я курил утром на крыльце, Смоляров еще спал. Я написал ему записку, положил на холодный кухонный стол и тоже лег спать. Но не спалось, и я слышал, как он ставит чайник, покашливает, затапливает печку в своей комнате. Но не вышел. Андрюха - устремленный в будущее, как план ГОЭЛРО, и утром его лучше не трогать. Он просыпается с уже готовым абзацем в голове и точит его за завтраком, как камнерез статуэтку. Он так и пишет абзацами-статуэтками. Некоторые статуэтки весьма симпатичны по отдельности. Но целый стеллаж статуэток мне не понять, не осмыслить.

– Андрюха, ты пишешь сильно, но я ни хрена в этом не понимаю, признался я.
– Мне все нравится, но я ни хрена не понимаю.

По-моему, он не обиделся.

– Да, - скромно сказал он, - я пишу для вечности. А вы пишите для сегодняшнего дня.

Я тоже не обиделся.

Жили мы с ним в Комарово неплохо. Я просыпался к полудню, умывался и бежал до станции и обратно. Иногда бежать не хотелось, но я держал форс и заставлял себя надеть кеды и костюм. Смоляров, педантичный, как немец, выходил с беломориной на кухню раз в полтора часа. Я курил в комнате без счету, и дым держался слоями, оплывая теплую печку-голландку.

Несколько раз в день мы встречались на кухне - обедали, курили, разговаривали. Потом снова проваливались в своих кабинетах. Несколько раз выкатывали из сарайчика обледенелые чурбаки и кололи дрова.

Однажды вечером с подтаявшей крыши нашего домика с шуршанием съехал снег и глухо ухнул под окнами кухни. Мы ели макароны. Андрей напрягся спиной и побледнел. Перед этим мы говорили о полтергейсте и газетной заметке о загадочном свечении над Финским заливом. Я тоже вздрогнул, но быстро угадал причину затяжного шуршания и хлопка.

– Вот он - полтергейст, - я указал вилкой за спину.
– Добрался и до нашего маленького бунгало...

По лицу Андрея я понял, что шучу не к месту, и быстро вышел на крыльцо.

– Ну конечно, снег с крыши съехал!
– прокричал я, разглядывая сугроб у стенки.

Смоляров вышел на крыльцо, тревожно оглядел снежный вал с желтым отблеском фонаря и, когда мы вернулись на кухню, попросил меня больше не вести разговоров о таинственных явлениях.

– Я и так сейчас на нервах, - он начал кусать заусенцы на ногтях и заходил по кухне.
– Я работаю с таким материалом... Для тебя это шутки, а для меня - вполне серьезно... Давай, больше не будем об этом.

Наш дом стоял последним на улице - дальше начинался лес, степенно тянувшийся до Щучьего озера. Я понимал, что городской человек, живущий на седьмом этаже в квартире с застекленной лоджией, не сразу привыкнет к ночным сельским звукам - шуму ветра в деревьях, звуку упавшей ветки на снег, шороху кошки, пробежавшей под окном, потрескиванию стропил на чердаке и скрипу уличного фонаря. Привыкнет в том смысле, чтобы не обращать на них внимания и не подкрадываться к окну, загасив в комнате свет и схватив топор в руки. А тем более, если человек пишет повесть или роман, флиртуя при этом с потусторонним миром. А Смоляров флиртовал - оборотни из Зазеркалья с мечами, шпагами и лазерными шмайсерами сновали у него из абзаца в абзац. Это тебе не звездолет, хряснувшийся на чужую планету с пробитым баком. Это современная фантастика. Это, по словам Смолярова - турбореализм. В котором я ничего не смыслю.

Из Комарово мы уехали 27 февраля (Смоляров один оставаться не захотел), а 2 марта я получил от машинистки рукопись, купил в баре Дома писателя коробку болгарского вина "Търнава", поставил ее под столом и принялся отмечать замечательное событие. Подходили знакомые, я наливал - пили. Потом стали подходить незнакомые, я наливал - пили, знакомились. Успел отдать Житинскому один экземпляр романа. Остальные три экземпляра оставил в комнате референтов.

Утром проснулся на диване дома, встал, попил воды - ничего не помню. Ольга молчит, но не агрессивно. Снова прилег, постанываю. Вдруг телефонный звонок. Дотянулся до трубки.

– Алле...

– Каралис, это член приемной комиссии П-ов.

– А, привет, Валера...

– Ты помнишь, что вчера было?

– Неотчетливо... А что?

– Ну ты натворил делов! Теперь тебя в Союз писателей могут не принять. Все только об этом и говорят...

– А что случилось? Не томи...

А он опять: "Ну, ты даешь! Ну, ты даешь!" - с радостной ехидцей.

Рассказал, наконец. Дескать, я панибратски хлопнул по кожаной спине Глеба Горбовского и предложил ему выпить за окончание моего романа. Г.Г., который стоял у стойки бара с бокалом боржоми, посмотрел на мою пьяную рожу и, шваркнув бокал об пол, вышел из кафе, матерясь. И пригрозил написать статью в "Ленинградский литератор" о бардаке в кафе с конкретными примерами (он, якобы, специально вызнал мою фамилию).

– И что теперь делать, Валера?
– упавшим голосом спросил я.

– Что делать... Я его отговорил, сказал, что ты нормальный парень. Прикрыл своим именем... Не знаю, что из этого выйдет - он, может, еще передумает...

– И чего я к нему полез?

– Ха! Только между нами, но это тебя А.Ж. подстрекнул, я видел. Показал на Глеба и говорит, пригласи вот его, отличный мужик. Ты и пошел... А Глеб пятнадцать лет, как в завязке, пьяных терпеть не может...

– Етитская сила, - я стал покрываться липким потом.
– Погуляли...

– Ну что ты!
– радостно подпел П-ов.
– Пьяный был в говно. Нарисовался на весь Союз писателей. Не знаю, как я тебя смогу отмазать, все только об этом и говорят...

– Валера, выручай, - промычал я.
– Я только что проснулся...
– И упал на подушку.

Полежал немного, стал названивать одному, другому - узнавать подробности.

Житинский сказал, что ничего страшного не было - окривел, со всеми обнимался. Да, Горбовский хлопнул стакан с боржоми об пол и ушел. Но не Горбовскому меня осуждать - он и не такое творил. Пустяки...

Неожиданно позвонил Гена Григорьев, поэт. Сказал, что моя сумка с остатками вина и бумажником у него дома. Он забрал, чтобы я не потерял.

– Спасибо, Гена! Оклемаюсь - заберу.

Ольга принесла мне бидончик пива, я стал оживать. К середине дня картина несколько повеселела. Да, загул был, но таких загулов семь штук в неделю в нашем кафе. Ничего сверхъестественного. Завтра уже забудут. Еще раз звонил П-ов и нагонял жути: хмурого Горбовского видели в Секретариате, зачем ходил - непонятно, но не исключено, что по моему вопросу.