Аяна
Шрифт:
Мы разговаривали друг с другом над его как никогда заостренным профилем.
Мы смотрели на его страдания и ждали его смерти. И вот однажды, когда он спал, с жутким храпом, я вдруг оторвался от своих "Лучших поэтов Америки двадцатого века", посмотрел поверх книги и увидел двух негритянок - высокую крупную женщину и девочку в темных очках; они стояли в дверях спальни.
Эта девочка... Я помню все так, как-будто это случилось сегодня утром. Я думаю, ей было что-то около семи, хотя она и была чрезвычайно мала для этого возраста. Она была просто крошечной. На ней было розовое платье, которое
Я помню, что на ней был Йосмит Сэм, с его длинными красными усами и пистолетами в каждой руке. А ее темные очки были похожи на утешительный приз дворовой распродажи. Они были слишком велики и сползали на кончик ее по-детски вздернутого носика, открывая при этом ее глаза, неподвижные, с тяжелыми веками, покрытые синевато-белой пленкой. Ее волосы были заплетены в косички. А на плече висела детская розовая сумка внизу разделяющаяся надвое. На ногах у нее были грязные кроссовки. Ее кожа совсем не была черной, но какой-то мыльно-серой. Она стояла, но если бы она лежала, то выглядела бы совсем как мой отец - такой же больной.
Женщину я помню не так хорошо, потому что ребенок захватил все мое внимание. Женщине можно было дать и сорок, и шестьдесят. У нее была короткая стрижка в африканском стиле и безмятежный вид. Больше я ничего о ней не могу вспомнить - ни цвета ее платья, ни даже того, была ли она в нем или в чем-то еще. Кажется, это было все-таки платье, но, возможно, и брюки.
– Кто вы?
– спросил я. Это прозвучало довольно глупо, как- будто я только что очнулся от дремы, а не оторвался от книги, хотя эти вещи и схожи.
Из-за их спин возникла Труди и задала тот же вопрос. Ее же голос звучал более чем бодро. В свою очередь из-за ее спины послышался раздраженный голос Рут:
– Должно быть, дверь осталась открытой, когда же ее начнут, наконец, запирать! Вот они и вошли.
Ральф, стоя позади Труди, оглянулся, посмотрел через плечо и сказал:
– Дверь закрыта. Они, наверное, закрыли ее после того как вошли. Он сказал это так, как-будто это было для них плюсом.
– Вам сюда нельзя, - сказала Труди.
– Мы заняты. Здесь больной человек. Я не знаю, чего вы хотите, но вам надо уйти.
– Вы не можете просто так входить в дом, - добавил Ральф. Они все еще продолжали толпиться в дверях.
Рут, не очень-то мягко, похлопала женщину по плечу:
– Уходите, если не хотите, чтобы мы вызвали полицию. Или вы хотите, чтобы мы это сделали?
Женщина не обратила никакого внимания на ее слова. Она подтолкнула девочку вперед и сказала:
– Иди прямо. Четыре шага. Там впереди будет капельница, будь осторожна - не опрокинь ее. И считай так, чтоб я слышала.
И девочка стала считать:
"Раз... два.... три... четыре"
На счет три, не глядя вниз, она перешагнула через железные ноги подставки для капельницы - она вообще ни на что не смотрела сквозь заляпанные стекла своих купленных на распродаже очков. Да она и не могла ничего увидеть этими затянутыми молочной пленкой глазами.
Она прошла довольно близко от меня, и подол ее платья быстро скользнул по
моей руке.Она пахла грязью и потом... и болезнью, как и Док. На обеих ее руках были темные пятна - это были не струпья, а какие-то раны.
– Останови ее!
– сказал мне брат, но я не сделал этого. Все случилось очень быстро. Девочка склонилась над щетинистой и впалой щекой отца и поцеловала ее. И это был не быстрый поцелуйчик, а долгий и звучный поцелуй.
Когда она целовала отца, ее маленькая пластиковая сумка слегка задела его голову, и он открыл глаза. Позже, и Труди, и Рут утверждали, что он проснулся именно потому, что она ударила его сумкой. Ральф не был в этом так уверен. А я вообще этому не верю. Потому что в этот момент не было никакого звука и звука удара в частности. И в сумке, кроме, возможно, одноразовых бумажных платков, вряд ли что-то было.
– Ты кто, детка?
– спросил отец своим скрипучим загробным голосом.
– Аяна, - ответила девочка.
– А я - Док. Он посмотрел на нее из темных впадин, в которые превратились его глаза и которые теперь были куда более осмысленными, чем те, которые я наблюдал в течение двух недель нашего пребывания в Форд-Сити. Он уже достиг той точки, когда даже девятая подача мяча с последующим победным хомраном не могла изменить остекленевшее выражение его глаз.
Труди протиснулась мимо женщины и уже стала протискиваться мимо меня, намереваясь схватить девочку, которой внезапно удалось добиться расположения умирающего Дока. Но я сам схватил Труди за запястье и остановил ее.
" Погоди! "
" Что значит - погоди?! Они вошли к нам в дом без разрешения! "
– Я больна. И мне надо уходить, - сказала девочка. Потом она снова его поцеловала и шагнула назад. На сей раз, она зацепилась ногой за подставку и, падая, едва не опрокинула ее. Труди схватила подставку, а я схватил ребенка.
Она была очень худа - только кожа, натянутая на костяной каркас. Ее очки упали мне на ладонь, и какое- то мгновение эти глаза, затянутые белой, как молоко пленкой, смотрели в мои.
– С тобой все будет хорошо, - сказала Аяна, и дотронулась до моих губ своей крошечной ладонью. Она обжигала меня, как горящие угли, но я не оттолкнул ее.
– У тебя все будет хорошо.
– Аяна, иди сюда, - сказала женщина. Мы должны оставить этих людей. Два шага. Считай, чтоб я слышала.
– Раз... два, - сказала Аяна, надевая очки и поправляя их на носу, где они оставались недолго. Женщина взяла ее за руку.
– Пусть этот день станет благословением для вас, люди!
– сказала она и, посмотрев на меня, добавила:
– Простите, но этот ребенок живет как во сне.
И они пошли назад, через гостиную, женщина держала девочку за руку. Ральф шел за ними как собака, думаю затем, чтобы убедиться, что они ничего не прихватят с собой. Рут и Труди склонились над Доком, его глаза были открыты.
– Кто этот ребенок?
– спросил он.
– Я не знаю, Папа, - Ответила Труди, - Не беспокойся о ней.
– Я хочу, чтобы она вернулась и поцеловала меня еще раз, - сказал он.
Рут повернулась ко мне, ее губы втянулись. Она потратила годы, совершенствуясь в этой отвратительной гримасе.