Азенкур
Шрифт:
Среди криков и воплей, что неслись из залитого пивом и кровью города, оставалось только перешептываться и ждать.
— Понятия не имею, как отсюда выбираться, — шепнул Хук Мелисанде.
Та не поняла, но все равно кивнула. Вскоре она задремала, прижавшись головой к его плечу.
Хук закрыл глаза. «Помоги нам спастись из Суассона, — попросил он Криспиниана. — Помоги добраться домой». Если у преступника, объявленного вне закона, есть дом, подумал он с внезапным отчаянием.
— Ты вернешься домой, — ответил святой Криспиниан.
Хук вздрогнул — как же святой с ним говорит? Или голос ему лишь мерещится? Однако голос звучал так же отчетливо,
— Через брешь, — тихо посоветовал святой Криспиниан.
— Будем выбираться через брешь, — поведал Хук спящей Мелисанде.
Ближе к ночи Хук заметил на площади свиней. Их никто не удерживал в загонах, и голод пригнал животных на площадь, где они принялись пожирать трупы лучников. Суассон слегка притих: пресыщенные победители уже не так рьяно кидались на тела, вино и пиво. Взошла луна, однако Господь послал высокие облака, которые затуманили, а потом и вовсе скрыли серебристый диск. И в полуночной тиши, нарушаемой храпом из разрушенных домов, Хук с Мелисандой выбрались на зловонную улицу.
Брешь никто не охранял. Мелисанда, закутанная в окровавленный налатник сэра Роджера, держалась за руку Ника. Они перелезли через рассыпанные у пробоины камни, прошли мимо вонючих красильных ям, свернули к холму у оставленного французами лагеря и поднялись дальше к лесным зарослям, где наконец-то не было ни кровавого смрада, ни гниющих трупов.
Суассон погиб.
Хук и Мелисанда выжили.
— Со мной говорят святые, — сказал он ей на рассвете. — По крайней мере, Криспиниан. Второй посуровее, тот больше молчит.
— Криспиниан, — повторила Мелисанда, обрадовавшись знакомому слову.
— Он добрый, за мной приглядывает. И за тобой тоже! — внезапно осенило Хука, и он улыбнулся девушке. — Добыть бы тебе одежду, детка. Не в налатнике же ходить.
Мелисанда, правда, была хороша даже в налатнике. Хук заметил это только наутро, в буковом лесу на гребне холма, когда просеянный листвой солнечный свет лучился сквозь зелень легкими золотыми стрелами, освещая тонкое, нежно очерченное лицо в обрамлении черных как ночь волос. Серые глаза ее мерцали, словно лунные блики; решительный подбородок, как еще предстояло убедиться Хуку, свидетельствовал о твердом нраве. Хрупкое с виду тело было сильным и выносливым, крупный выразительный рот теперь не закрывался ни на минуту: последние несколько месяцев (как вскоре выяснит Хук) Мелисанда прожила послушницей в монастыре, где запрещено разговаривать, и теперь она словно отыгрывалась за то принудительное безмолвие. Ее щебет завораживал, хотя Хук не понимал ни слова.
В первый день они опасались выходить из леса. На равнине то и дело показывались всадники. Победители, завоевавшие Суассон, теперь выезжали на охоту или просто размяться. С немногими беглецами, сумевшими уйти из Суассона и бредущими на юг, всадники не связывались, однако Хук предпочитал не рисковать и отсиживался в лесу. Он решил пробираться на запад, в Англию. Больше идти было некуда, хотя ему, объявленному вне закона преступнику, Англия грозила опасностью не меньше, чем Франция.
Их с Мелисандой ночной путь освещала луна, еду приходилось воровать. Чаще всего Хуку удавалось добыть ягненка, несмотря на то что овец стерегли псы. Должно быть, Хука охранял святой Криспин с пастырским посохом, и собаки ни разу не подняли шум. Хук приносил ягненка к костру, разводил огонь и жарил мясо.
—
Иди дальше без меня, если надо, — сказал он как-то утром Мелисанде.— Иди? — не поняла она и нахмурилась.
— Если хочешь, детка. Можешь идти. — Он неопределенно махнул рукой на юг.
Наградой ему был негодующий взгляд и бурный поток французских слов, из которого, вероятно, следовало, что Мелисанда останется с ним и дальше. Она и вправду осталась, к радости и заодно к большему беспокойству Хука. Он не видел для себя никакого будущего, даже если повезет выбраться из Франции. Он молился святому Криспиниану в надежде, что тот поможет ему и в Англии, если Хуку суждено до нее добраться, однако святой Криспиниан молчал.
Вместо ответа он послал Хуку и Мелисанде священника — приходского кюре, который, увидев спящих беглецов в ольховой роще у реки Уазы, сжалился над ними и привел к себе, чтобы накормить. Отец Мишель, обыкновенно мрачный и угрюмый, немного говорил по-английски. Когда-то он служил капелланом у французского сеньора, державшего в своем поместье пленника англичанина, и с тех пор ненавидел всех власть имущих, будь то король, епископ или сеньор. Движимый былой ненавистью, он помогал теперь английскому лучнику.
— Тебе надо в Кале, — сказал он как-то Хуку.
— Я вне закона, святой отец.
— Вне закона? — не сразу понял кюре, о чем речь, а затем отмахнулся. — A, proscrit? [6] Англия тебе родная. Она ведь велика? Поезжай домой и живи в другом месте — не там, где провинился. А что ты натворил?
— Ударил священника.
Отец Мишель засмеялся и хлопнул Хука по спине:
— Молодец! Неужели епископа?
6
Изгнанник (фр.).
— Нет, просто священника.
— В следующий раз бей епископа!
Отрабатывая стол и кров, Хук колол дрова, чистил канавы, вместе с отцом Мишелем перестилал соломенную кровлю на коровнике, Мелисанда помогала хозяйке со стряпней, стиркой и штопкой.
— Деревенские тебя не выдадут, — уверил Хука священник.
— Почему?
— Меня боятся. Я ведь могу отправить в ад, — мрачно ответил тот.
Отец Мишель любил поболтать с Хуком, чтобы вспомнить английский. Однажды, подрезая грушевые деревья за домом, Хук сбивчиво рассказал ему, что слышит голоса.
— Может, дьявольские нашептывания? — предположил священник, перекрестившись.
— Сам того боюсь, — признался Хук.
— И все-таки вряд ли, — тихо произнес отец Мишель. — Не много ли веток срезаешь?
— Дерево уж больно заросло. Надо было обрезать еще прошлой зимой, а теперь точно не повредит. Вам ведь нужны груши? Значит, нельзя, чтобы дерево дичало. Тут надо резать и резать, а когда покажется, что хватит, — убрать еще столько же!
— Резать и резать, да? Если на следующий год останусь без груш, буду знать, что ты послан дьяволом.
— Со мной говорит святой Криспиниан, — продолжил Хук, отсекая еще ветку.
— С Божьего соизволения, — вновь перекрестился священник. — Значит, с тобой говорит сам Господь. Хорошо, что со мной никто не говорит.
— Хорошо?..
— Те, кто слышит голоса, или святы, или годны на костер.
— Я не святой, — ответил Хук.
— Зато тебя избрал Господь. А выбор у Него порой странен, — засмеялся отец Мишель.