Азиат

Эссен поправила вуальку, передохнула.

— Где-то теперь Кудрин, беззаветный и чудесный товарищ? — И спросила участливо: — Вы не замерзли и не устали? Вот и хорошо!

Мария Моисеевна легко встала, взяла ту и другую под руки и нежно обратилась к Анюте:

— А вам, голубушка, полезны такие прогулки. Наверное, мало приходится бывать на воздухе, обременены домашними заботами?

— Да. Вы угадали. Еще дочечка у меня растет. Скоро исполнится ей два годика.

— Вы, Анюта, счастливая, — промолвила с грустью Эссен.

Она не утерпела, и еще раз оглянулась. Филер плелся за ними в приличном отдалении. Мария Моисеевна рассмеялась, а чтобы смех ее не показался беспричинным, объяснила, что за ними увязался шпик от самого дома Голубевых, и указала на него.

— Я расстаюсь с вами здесь, мои дорогие. Хочу позабавиться с ним. — И обратилась к Мишеневой: — Скажите мужу, на Урале была и никогда не забуду этой волнующей страницы в своей биографии. Он ведь должен знать Кудрина, значит, и чуточку меня — по рассказам товарищей.

Эссен приподняла вуаль и поцеловала в щеки своих спутниц.

— Счастья вам и удач в жизни!

Через день Мария Моисеевна уехала. В Женеву была отправлена зашифрованная резолюция:

«Саратовский комитет подчиняется всем учреждениям партии, отрицательно относится ко всем действиям, идущим вразрез с постановлениями съезда, считая эти действия дезорганизующими партию…»

А вскоре Восточное Бюро ЦК РСДРП отозвало Мишенева и направило в Киев.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1904 год принес России новые тяжкие испытания. В конце января в газетах было опубликовано сообщение о прекращении дипломатических отношений с Японией.

По случаю начавшейся русско-японской войны в городском театре перед спектаклем публика требовала исполнения гимна. В партере сидели либералы, земцы, купцы, офицеры — сливки общества, но не было рабочих, кустарей и ремесленников.

Газета «Саратовский дневник» печатала заметки о подъеме духа, славословила царя, победоносное воинство.

Барамзин понимал, что в этот момент нужен не такой подъем, совсем другое должно быть «волеизъявление». Надо идти на заводы, ехать в деревни и рассказывать, какие бедствия несет с собой война, кому она нужна и зачем. Егор Васильевич остро ощущал, что не хватает ему сейчас энергичного Мишенева, задержавшегося в Киеве по заданию Бюро ЦК.

А городская газета захлебывалась ура-патриотическими заметками. «Саратовский дневник» печатал сведения об отчислении из жалованья служащих в пользу семей воинов.

В начале февраля из Саратова на Дальний Восток ушли первые эшелоны. Роты Лесного, Хвалынского и Балашовского батальонов следовали прямо в действующую армию. По заснежненным улицам города шагали солдаты. На тротуарах глазела публика, выбежавшая из пивных, магазинов и ресторанов. Дворники, важно выставив грудь, поблескивали начищенными бляхами.

Гремел духовой оркестр. Воины пели:

Кому мои кудри, Кому мои русы, Достанутся расчесывать…

У железнодорожного вокзала — тысячи людей. Кишмя кишит перрон под железной крышей, накаленной крепким морозом. Стрелки в черных папахах, бородатые, с обветренными лицами и совсем юные, безусые, — в серых шинелях, озябшие на ветру. У многих под мышкой краюха хлеба, на поясах побрякивают манерки и саперные лопатки.

— Дай тебе бог вернуться, — еле выговаривала плачущая женщина, закутанная в большой платок.

— Земляк, здорово! — Деповский рабочий обнимает однодеревенца-стрелка. — Значит, за веру, царя и отечество?

Барамзин был тут же. Он улавливал в словах рабочего скрытый, совсем другой смысл и радовался: понимает!

Члены городского комитета условились: будут на вокзале, чтобы видеть все своими глазами, а там решат, как поступить. Тут где-то находился Яков Пятибратов с Волькой Антоновым. Не усидела дома и Анюта. Оставив на попечение хозяйки Галочку и трехмесячного сынишку, она тоже была на вокзале вместе с Соней Богословской.

После отъезда мужа Анюта не находила себе места, ей не хватало общения с людьми, близкими к заботам и делам Герасима. Она скучала о Лидии Ивановне, Хаустове, к которому привыкла как к участливому человеку. Здесь, в Саратове, Барамзин и Голубева были всегда заняты. Мишенева оставалась благодарна Саше Пятибратовой да Соне, часто навещавшим ее.

В письмах Герасим сообщал, что с утра и до позднего вечера занят работой. Все очень сложно и трудно. Он сильно устает и по-прежнему недомогает.

Анюта терялась и не знала, как же помочь Герасиму. «Не поехать ли самой в Киев?» — преследовала ее неотвязная мысль. Она делилась своими раздумьями с Пятибратовой и Богословской, те сочувствовали Анюте, но отговаривали, дескать, Герасим Михайлович скоро вернется.

Сейчас Анюта вместе с Богословской наблюдали за всем, что происходило на вокзале.

В парадной комнате губернская знать чествовала уезжающих офицеров. Городской голова вручил начальнику эшелона икону в футляре. Вице-губернатор, пышно разодетый, при всех регалиях, поднял бокал шампанского за победу над врагом. Он произнес тост за здравие государя российского императора.

А на перроне — прощальный галдеж, сутолока, крики, рыдания.

— Что же будет, что же будет теперь с матушкой-Россией?

Анюта прижималась к Богословской. Ее тоже душили слезы при виде голосивших баб. Появился возбужденный Пятибратов. Он был угрюм, знал: бездействовать, оставаться равнодушным нельзя. Подошел и Егор Васильевич молчаливо-сосредоточенный. Его тоже одолевал вопрос, какие действия предпринять, чтоб были правильными и нужными в этот ответственный час?

— Я не отбывал воинскую повинность, — сказал Пятибратов, поправляя мохнатую шапку. — По дальней жеребьевке не принят на службу, зачислен в ратники ополчения. Может, теперь призовут?

— А надо ли, чтоб призвали, Яков Степанович?

— На душе тяжко, сердце будто кошки скребут.

— За кого воевать?

— Солдаты-то наши, русские, на погибель идут…

Из парадной комнаты доносилась торжественная музыка духового оркестра. Там пели: «Боже, царя храни!»

— Кого будут защищать вот эти стрелки? — спрашивал Пятибратов, указывая на солдат, суетливо бегающих у вагонов. — Царя-батюшку?