Азимут бегства

Анхель кладет недокуренную сигарету в пепельницу и берет в руку письмо. Мелко написанные слова, серые чернила. До него доходит странность этого обстоятельства.

— Койот, почему чернила серые?

— Что? — Койот отвлекся от своих мыслей.

— Чернила, — он протягивает письмо Койоту, — смотри, они серые. Я видел это и раньше, но не задумывался. Они серые, а не черные, это очень странный цвет для чернил.

— Странный, — медленно произносит Койот.

— И даже очень странно.

— Знаешь, Анхель, у меня есть одна сумасшедшая идея. — Он впервые за сегодняшний день улыбается и идет к телефону.

Габриаль сидит, как на троне, в кабине «кенуорта» образца сорок девятого года. Машина увешана плакатами «Жить свободным или умереть», хромированная решетка радиатора ощерилась хищной ухмылкой. Ноги Габриаля упираются в лакированную текстуру передней панели, голова периодически ударяется о черную кожу сиденья, глаза прикованы к окну, за которым пролетает пейзаж. Злобный пузатый коротышка Будда сидит в шести дюймах от его тяжелого ботинка. Статуэтка приклеена к панели, и Габриаль смотрит на нее с тех самых пор, как поймал эту попутку на выезде из Теллурида. Он строит отношения, словно они в один прекрасный день сохранят ему жизнь.

Кто-то угнал его машину, он не может найти пропавшего куда-то Липучку, а глаза его горят от хронического недосыпания. Он проводит неделю в бесплодных поисках, ждет и расспрашивает, но никто не видел Липучку и не знает, где он может быть. Вчера вечером ему позвонил Койот, и Габриаль уехал, оставив записку на двери дома Липучки. Что делать дальше? Он упаковал вещи, захватил старую гитару и уехал. Гитара лежит у него на коленях, его гитара-путешественница, как он ее называет, выщипывает из струн слезливую мелодию, что-то в духе «Жизнь страдальца» Хепа Тонса. Это только одна вещица из необъятного репертуара. Ноги движутся в такт нежному всхлипыванию, трепетным нотам, и когда между словами возникают паузы, он просто мурлычет ассонансы, выдерживая ритм, паря в пространстве и свободном полете.

Тихий Пьяница, сурово сжимая крепкие массивные челюсти, ведет машину как бог — в своем «стетсоне», к ленте которого приколот значок муниципальных железных дорог. Руль держит мертвой хваткой, обеими руками, выбивая барабанную дробь на рулевом колесе. Большие, тяжелые, массивные руки, но он не поет в такт ритму.

— Миром правят правильно поставленные задачи, мое дело рулить, твое дело — петь, и таким наш мир останется на ближайшие пятьсот миль.

Тихий Пьяница, как становится известно Габриалю, принял свое прозвище не из-за пристрастия к спиртному, но скорее из-за идеи. Идея же заключается в том, что вся жизнь есть не что иное, как долгая, тихая, неспешная пьянка.

— Я зрю в корень пьянства. Все начинается с ясной головы, тонкого вкуса, и аромат вина манит нас за собой. Рано или поздно мы начинаем шататься, падать и смеяться, когда нам показывают пальчик. Назавтра опьянение становится глубже. Настает день, когда мы напиваемся в стельку и падаем замертво, и поистине странным бывает наше пробуждение.

Всю дорогу до Юты Габриаль поет заунывные псалмы. Мир за окнами машины в цвете гниющей пшеницы. Они останавливаются в Моаве, скрипя тормозами, паркуются у обочины и выходят из кабины, взметая ботинками застоявшуюся пыль. Тихий Пьяница громогласно здоровается со всеми, кто сидит в зале, и протискивается широкими плечами в окошко торгового павильона, упершись локтями в усеянный крошками пластиковый прилавок.

— Быстренько жрем и подбираем баптистов.

— Баптистов?

— Ну да, они соскочили с корабля в Небраске, сели там на самолет и скоро будут здесь.

Весь зал уставился на Габриаля, Габриаль уставился в окно, ничего не видя и не замечая. Тихий Пьяница медленно стискивает челюсти.

— Парни, у вас нелады со здоровьем? — Он поднимается во весь свой гигантский рост. — У меня есть двести шестьдесят фунтов чудного лекарства.

Это пробуждает Габриаля. Он поворачивает голову и тяжелым взглядом обводит присутствующих, чувствуя, что накопившийся за две недели гнев ищет выхода.

— Спокойно, дружище. — Тихий Пьяница кладет руку на плечо Габриаля, удерживая его на месте. — Убивать будем только в случае крайней необходимости.

Что бы все это ни означало, Габриаль теперь на сто процентов уверен, что Тихий Пьяница не просто так остановился у обочины и подобрал его, вырвав из уныния. Он не знает, во что влип, но понимает, что Тихий Пьяница — отличный парень, который не станет докучать ему вопросами. Он понял это, пообщавшись накоротке с Койотом. Он поедет с ним и дальше. Только сейчас мозаика начала складываться в цельную картину. Исосселес оставил Койоту вежливое и простенькое напоминание. Вдруг исчезает Липучка, единственный настоящий раста на тысячу миль. Габриаль должен найти Исосселеса, и тогда он узнает массу всяких интересных вещей. От этих мыслей сжимаются челюсти и хрустят зубы.

Яичница, сосиски, бекон, немного масла на тосте, все в зале сосредоточенно едят, не поднимая глаз. Никто больше не глазеет на Габриаля.

— Баптисты? — спрашивает наконец Габриаль.

— Передвижной консорциум новообращения новоорлеанского общества христиан-баптистов. Такая компания христиан, которые забрали себе в голову, что битники… — Тихий Пьяница замолкает, чтобы проглотить кусок. — Знаешь, кто это такие?

— Ну, знаю, — отвечает Габриаль.

— Так вот, они думают, что битники на самом деле тайная христианская секта. Такой своего рода полоумный прозелитизм. Кто-то вообразил, что надо собрать стадо сынков и дочек, не старше пятнадцати лет, и послать их от океана до океана за восемнадцатью велосипедистами, чтобы они по пути горланили песни. Вот посмотришь, у меня весь кузов увешан громкоговорителями.

Официантка приносит еще кофе. На парковке сквозь ветровое стекло видны поблескивающие стальные струны старой гитары.

— Когда они приезжают?

— Через полчаса. Поедят, погрузятся — и вперед, семь сотен миль на запад.

Тихий Пьяница не солгал. Их двадцать, и всем ни на один день не больше пятнадцати. Дети пустились в приключение, и они очень серьезно к нему относятся. Габриаль не утруждает себя размышлениями о причинах. Он думает, что, будь у него возможность, он смог бы научить их регги, может быть, и песне об искуплении. О маленьком избавлении.

Тихий Пьяница жмет педаль газа, и они отъезжают от парковки под аккомпанемент хора, затянувшего «Иисус встретил женщину у колодца». Но дети поют тише, чем можно было ждать. Их пение больше похоже на едва слышное дуновение ветра. Над пустыней повисают и другие песни — «Не плачь, Мария», «Нежная память». Мили и мили пустынной дороги. «Старый корабль Сиона» и даже Габриаль, разжав челюсти, начинает подпевать.

Пролетают пятьдесят миль. Потом еще пятьдесят.

— Можно спросить тебя кое о чем? — спрашивает Тихий Пьяница, все еще думая о ресторане.

— Стреляй.

— Тебе всегда приходится так туго?

— Ты имеешь в виду мой цвет?

Тихий Пьяница молча кивает.

— Слово «альбинос» происходит от греческого «альфос», это греческое слово обозначало тускло-белого больного проказой; кроме того, это слово производят от греческого же слова «альфито» — что означает белая богиня. Ты не читал Мелвилла?