Азов
Шрифт:
А хмель все-таки играет и в ее голове, бодрит и невольно склоняет к песням. Песню ведет атаман Старой, обхватив справа и слева двух пьяных казаков. Густой, бархатный голос его ровно стелется под чистым потолком. Ульяна слов не знает, но подпевает тонким голоском. И складно выходит. Подпевают ему и Степашка Васильев, и Терентий Мещеряк, держа высоко чарки, и Ивашка Омельянов, и Афонька.
После трудов тяжких да маеты дальней дороги казаки вволю попили, а потом спать залегли.
– Ну вот, Ульяна, – сказал атаман, когда лучина вся догорела, – к тебе дело есть.
– Скажи,
– Царь на Москве?
– На Москве.
– Здоров ли?
– Царь?.. Хворый…
– Да что ты? А что ж с царем стряслось?
Ульяна, оглядевшись, спят ли все, подошла к окну, прислушалась, вернулась, присела и чуть слышно прошептала:
– Беда с царем стряслась великая!
– Беда великая? – недоуменно уставился на нее атаман.
– Беда! Такое на Москве идет… не разбери господи!
– Толкуй яснее!
– Боюсь, Алешенька, – отрубят голову…
– Ну, коль боишься, баба, то помолчи.
– А что тебе к царю?
– Есть дело важное, – ответил атаман угрюмо.
– Опять подрались с турками? Аль татарва побила вас?
– Ой, баба! Все знать хочешь. А вот не угадала!
– Тогда в приказ Посольский явись, там разберут дьяки. Нечаев Гришка, приятель ваш, поможет.
– Ну, вот что, – сказал атаман, склоняясь к Ульяне, – ранехонько дьяка посольского повстречай. Шепни ему: подарки, мол, есть. А про царя дознайся правды – здоров ли. Гришке Нечаеву скажи: есть, мол, к великому царю от войска отписка наиважная. Проси дьяка о том нашем деле, чтоб не учинилось нам на Москве задержки. Да дознайся еще: не можно ли будет переправить наше дело из Посольского приказа в тайные дела? Теми делами ведают только сам царь, дьяки да подьячие, а бояре и думные люди туда не входят. С боярами и думными людьми нам не столковаться. С дьяками же – дело другое. И дьяк – не малая сила. Ты поняла?
– Все поняла, мой свет Алешенька, все поняла.
Ульяна и сама знала хорошо, кого просить да как просить. Учить не надобно: давно в Москве.
Ночь была совсем короткая. Гремели колотушки ночных сторожей. Покрикивали стрельцы и сторожа. Их, однотонные голоса, протяжные и далекие, передавались от башни к башне, из улицы в улицу.
– Так, знать, ты женатый? – улыбаясь, лукаво спросила Ульяна.
– Да я ж сказал тебе: женатый, – хрипло и сонно ответил атаман, потянувшись вновь за чаркой. – И не думай, Улька… Да что я, господи! – поставил чарку и перекрестился.
Потом грозно глянул, встал и добавил:
– Забудь про все, Ульяна. Службу царскую в то дело не мешай… Дай хмельного…
Ульяна выпрямилась, сверкнула зло в полумраке глазами, полными слез, и вышла из дому. Атаман проводил ее суровым взглядом и, сняв голубой кафтан, бросил его на лавку. Снял саблю, поставил в угол, сел и крепко-крепко задумался.
Не скоро вернулась домой Ульяна. Она внесла глиняный кувшин с вином величиной с ведро, поставила на стол и, не глядя на атамана, вышла.
В слюдяных окнах занималась московская заря.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Поздним утром казаки встали. Поклонились образам и сели за стол
опохмелиться. Ульяны не было; но, прежде чем выйти из дому, Ульяна чистехонько убрала горницу и заново накрыла стол. На столе дымились в мисках гусятина, поросятина, цыплята. Румяные да горячие пироги плетенками, крест-накрест, сдобные хлебы лежали на медных подносах. В двух глиняных кувшинах был резкий холодный квас.– Пейте вино да брагу, – потягиваясь, громко сказал атаман, – гуляйте, веселитесь! Погуляете вдоволь – дела справлять начнем. Неведомо, скоро ли доведется еще гулять.
Хлебнул атаман вина из чарки высокой и больше пить не стал.
– Мед пейте! Пиво пейте!
И вновь казаки гуляли и плясали до новой лучины.
Ульяна неслышно вошла в жар-шубке, не сердитая, но и не ласковая. Глазами повела по горнице, но на атамана, сидевшего в холщовой рубахе, и не глянула. Атаман, заметив это, дотронулся рукой до локтя Ульяны.
– Ну, не сердись, голубка, – сказал он улыбаясь. – Зла не таи.
Рука ее отдернулась, как будто обожглась. «Не тронь! Я не из таких, которые обиды забывают!» – будто сказали ее глаза.
– Ну, ну! Ты баба – порох! – промолвил атаман. – Будь ласкова.
Все разом закричали:
– Ульянушка! Иди к столу. Гуляют казаки на Москве. Добра тебе желают, Ульянушка!
Ульяна присела к столу, кинув свой полушалок на перину.
– Ульянушка, любезная душа! А ну-ка, пей! – протягивая ей чашу, крикнул Левка.
Она ответила тревожно:
– Пейте, желанные! Пейте. А я не буду пить.
– Почто ж?
– Да я и так пьяна.
– Ой, не лукавь, Ульяна Гнатьевна, – сказал Афонька. – Аль мы обидели тебя? Прости! Мы одни пить но станем.
– Пейте, желанные! Пейте. А я не буду пить.
– Так, так! – в раздумье бросил атаман. – То неспроста…
Поднятые чаши застыли в руках.
– Сказывай, Ульянушка, что видела, что слышала? Видала ли Гришку Нечаева?
– Нет, не видала, – ответила она. – До Гришки не добраться. Там, у царя в палатах золотых, такое заварилось, боюсь и сказать…
– А ты не бойся, сказывай, – настойчиво просил атаман. – Бог не выдаст, свинья не съест. А мы тебе – порука чистой совестью.
– Ой, милые, боюсь…
– Чего ж боишься? – с укором уже сказал Старой.
Она подумала. Потом решилась:
– Ну, так и быть, поведаю…
Трезвея и переглядываясь, все разом подошли к Ульяне, обступили. Чаши с вином отставили. Атаман настороженно повел взглядом и повелительно мигнул Ивашке Омельянову: а ну-ка, мол, выйди, казак, на двор, стань под окно.
Накинув зипунишко, Ивашка вышел.
– Ну, глядите, – тихо прошептала она, – не сносить мне головушки…
– Вот крест тебе кладем, Ульяна, – потише и вразнобой сказали казаки.
Стало совсем тихо. Лучина ровно горела.
– Во прошлых годах в царские хоромы для государевой радости и для законного брака была взята на Москву девица Марья Ивановна, дочь Хлопова.
– Слыхали, – пронесся говор.
– Девица та была, сама я видела, красоты неописанной и неподдельной. Статна! Что брови, что лицо, да все такое складное, дородное – лучше нельзя и быть…