Б. М. Кустодиев

«Кира, ты знаешь, мне не хочется больше жить, я смертельно устал…» — сказал он и уезжавшему в Москву сыну.

И все-таки он снова и снова вырывался из охватывавших его безразличия и апатии. Увлекся предложением сделать оформление для спектакля «Петушок, золотой гребешок» в театре марионеток. «Глаза Кустодиева заблестели, — рассказывает режиссер театра о своем визите к художнику. — Он посадил одну куклу себе на колени, а другую поднял — как мы ему показали — на „ваге“ (коромысле) и попробовал управлять ею, дергая другой рукой попеременно то одну, то другую нитку. Повинуясь управлению, кукла ожила. И вдруг кресло на колесах заездило по комнате, а за ним бежала и марионетка, подпрыгивая и нелепо раскидывая руками. Кустодиев играл с куклами, как ребенок».

Он написал этой весной еще несколько портретов и, поскольку одной из моделей был молодой японец Кумано-сан, вспоминал при этом великого Хокусая, который в девяносто лет говаривал, что если проживет еще лет десять, то тогда наконец научится рисовать как следует.

С этой точки зрения у Бориса Михайловича было еще много времени впереди. 7 марта 1927 года ему исполнилось сорок девять лет.

Человеку даже в самом отчаянном положении свойственно питать надежду. Больной художник возлагал ее на оперировавшего его ранее профессора Ферстера и поэтому ходатайствовал о поездке в его берлинскую клинику. По настоянию Луначарского Кустодиеву были выделены средства для лечения. Всячески старавшийся помочь ему Капица уже строил в письмах планы повидаться с ним за границей.

Однако долгожданное путешествие так и не состоялось.

В начале мая ветреным днем Кустодиев отправился на автомобиле в Детское Село в гости к Алексею Николаевичу Толстому и простудился.

Быть может, со стороны природы это был «coup de grace», каким в давние времена сокращали сроки мучения тяжело раненных.

Художник тихо угасал от воспаления легких. Смерть подходила к нему такой неслышной поступью, что дочь спокойно ушла в театр в вечер его смерти, 26 мая.

Похороны шли под дождем. И художник Замирайло, шагая под его струями, вдруг пробормотал, обращаясь к рядом идущим: «Плачет природа, скучно без Кустодиева».

И только когда гроб стали уже опускать в могилу, дождь перестал, и «самое большое действующее лицо» кустодиевских картин — солнце — пробилось сквозь тучи и прощально улыбнулось своему певцу.

«Кустодиева жалко, отличный был художник, — писал Горький, узнав о случившемся. — Торопятся умирать русские люди».

«Он много, много сделал для русского искусства, и оно всегда будет его помнить!» — откликнулся на смерть старого друга Билибин.

«С ним, — говорилось в письме Добужинского к Юлии Евстафьевне, — ушла часть моей жизни, но никогда не изгладится все то, что он мне дал за долгие годы дружбы. И Вы сами, когда я вспоминаю все, стоите в моем воспоминании, как настоящая подвижница, и я преклоняюсь перед Вами».

Юлия Евстафьевна пережила мужа на пятнадцать лет. В начале тридцатых годов один ее давно не бывавший в Ленинграде знакомый писал Евгению Лансере: «Кто-то мне передавал, что видел Юлию Евстафьевну в Ленинграде: лицо моложавое, но совершенно седая».

Она умерла в пору ленинградской блокады, 17 февраля 1942 года, как многие-многие жители великого города, как сестры художника, как Нoтгафт и Билибин, вернувшийся на родину почти через десять лет после смерти Кустодиева.

К сожалению, Юлия Евстафьевна не дожила до нового взлета кустодиевской славы, обозначившегося уже в конце пятидесятых годов.

Ведь чего-чего только не приходилось ей читать о творчестве Бориса Михайловича в предшествующие годы! С горьким чувством держишь в руках сделанную ею вырезку из одного журнала конца двадцатых годов:

«…идеализация отсталых, реакционных социальных слоев и бытовых явлений, патриотизм (вот ужас-то! — А. Т.) и стремление к псевдорусскому, „народному“ стилю является основой творчества Кустодиева, — возвещалось на его страницах. — В отношении формы Кустодиев был одним из наиболее консервативных художников… Попытки некритически навязать пролетариату творчество Кустодиева в наши дни есть реакционные попытки, и с ними мы будем бороться, от кого бы они ни исходили»^[80].

И как впору здесь гневная и насмешливая отповедь художника подобным критическим анафемам:

«Кому это „нам“? И как хорошо, что хорошее искусство идет, живет помимо вот таких „мы“!»

Стоишь перед кустодиевским портретом Шаляпина, вернувшимся по завещанию певца на родину, и вспоминается ликующее восклицание великого артиста после одного из своих триумфов:

— Хорошо пахнет русская песенка-то, ай как хорошо, да и цвет (если можно так выразиться) у нее теплый, яркий и неувядаемый^[81].

Такого же теплого, яркого и неувядаемого цвета остается «русская песенка», спетая Борисом Михайловичем Кустодиевым.

В книге использованы следующие архивные материалы:

письма Б. М. Кустодиева к Ю. Е. Прошинской-Кустодиевой (Государственный Русский музей, в дальнейшем обозначаемый ГРМ, и Государственная публичная библиотека имени М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде — ГПБ), Е. П. и Е. М. Кустодиевым, Ф. Ф. Нoтгафту (ГРМ), И. С. Куликову (ГПБ), А. И. Анисимову, И. Э. Грабарю (Государственная Третьяковская галерея — ГТГ), А. М. Ремизову, И. А. Рязановскому, К. А. Сомову (Центральный государственный архив литературы и искусства СССР — ЦГАЛИ), Н. И. Гордову (Центральный театральный музей имени А. А. Бахрушина), В. В. Лужскому (Музей Московского академического Художественного театра имени Горького), а также альбомы и записные книжки художника (ГПБ);

письма к Б. М. Кустодиеву Е. П. и Е. М. Кустодиевых, Ю. Е. Прошинской-Кустодиевой, П. А. Власова, А. И. Анисимова, Г. С. Верейского, С. С. Голоушева, М. В. Добужинского, И. С. Золотаревского, П. Л. Капицы, Е. Е. Лансере, Ф. Ф. Нoтгафта, Н. П. Протасова, А. М. Ремизова, Д. С. Стеллецкого (ГРМ);

письма И. Е. Репина к А. В. Прахову, А. П. Боткиной к И. С. Остроумову, В. А. Серова к А. П. Боткиной (ГТГ), М. В. Добужинского к И. Э. Грабарю (ГТГ) и В. В. Лужскому (Музей МХАТ), Ю. Е. Кустодиевой, Е. Е. Лансере и М. С. Федорова к А. П. Остроумовой-Лебедевой (ГПБ), А. А. Кублицкой-Пиоттух к М. П. Ивановой и A. Ф. Мантеля к Е. Е. Лансере (ЦГАЛИ);

воспоминания С. И. Фролова «Репин — руководитель мастерской в Петербургской Академии художеств», а также С. А. Первухиной, П. И. Нерадовского (ГТГ) и А. П. Рязановской (ЦГАЛИ), дневники B. В. Переплетчикова и Е. Е. Лансере (ЦГАЛИ), статьи Э. Ф. Голлербаха «Издательство „Аквилон“» (ГПБ), «Вместо автобиографии» Е. Е. Лансере и «О „Мире искусства“» К. С. Петрова-Водкина (ЦГАЛИ).

Автор глубоко благодарен сотрудникам всех названных учреждений, а также библиотеки Центрального Дома литераторов (Москва), помогавшим ему в работе.

Он весьма признателен также О. Г. Верейскому, ознакомившему его с неопубликованными воспоминаниями своей матери, Е. Н. Верейской, Г. И. Вздорнову, автору еще неизданной статьи «Об Александре Ивановиче Анисимове», И. С. Зильберштейну, предоставившему возможность прочесть автобиографическое письмо Д. С. Стеллецкого, В. Е. Лебедевой к А. А. Русаковой, поделившимися некоторыми собранными ими материалами, и В. Н. Сажину, сообщившему об эпизоде с кустодиевским рисунком к «Займу Свободы».

Дорого было автору и внимание, проявленное к его работе ныне покойной Ириной Борисовной Кустодиевой, и некоторые сделанные ею при чтении рукописи этой книги уточнения.