Б.Р. (Барбара Радзивилл из Явожно-Щаковой)
Шрифт:
Впрочем, и среди закладов бывали настоящие шедевры. Часы! И какие! Made in Taiwan, настенные. Из пластика. Вместо цифр нарисованы разные экзотические птицы (я вроде уже говорил, что люблю природу?), и каждый час раздавалась новая птичья трель! В записи. Именно той птицы, на которую указывала стрелка. Например, канарейки. Или однажды кукушка всю ночь так куковала, что боженьки мои! Сколько лет жизни мне накуковала! На пальчиковых батарейках. Эти часы я перенес к себе в каморку, повесил на стенку за спиной. Вставил новые батарейки и, когда мне становилось грустно, я только переводил стрелки. Какую птичку мне хотелось послушать, на ту и ставил, а она играла. Пока часы не сломались. Я электризую, у меня нетипичное электромагнитное поле, очень сильное. Я могу создавать помехи для работы радио, а батарейки в моем присутствии садятся сразу, куча денег на них уходила. Так что у меня только гадальные карты и остались, которые постоянно меня предостерегают от брюнета. Или что я получу посылку. И ничего другого — все посылка да посылка выпадает. А у Фелюся — дальняя дорога. Да что же это, в конце концов! Не хочу я никаких дальних дорог для моих мальчиков! Вот и подумал: возьму да сделаю сам гадальные карты. Фелюсь! А ну, одна нога здесь, другая там, в писчебумажный за бристолем и красками! Нет, дорогой мой, ни в какую начальную школу я не собрался; начальную школу это ты не закончил, а не я, чтоб ты знал. Он принес, я вырезал, разные вавилоны начертил, магические символы нарисовал, сама Барбара Радзивилл в виде дамы, а с обратной
И когда наконец я отказался принять старый чайник, в ломбард «Бастион» вдруг пришла старушка и вывалила на прилавок массивное ожерелье из самого настоящего старинного жемчуга! Шок. Сколько хладнокровия от меня потребовалось, чтобы не выдать ни одного из терзавших мою душу чувств! Не знаю, известно ли вам, какое впечатление производит жемчуг на помойке? Какой оттенок у старинного жемчуга? Чайная роза — это говорит вам что-нибудь? Изнутри светится, будто ядро у жемчужины золотое. Переливается всеми оттенками пожухлой белизны и золота. Пахнет старой бижутерией, старой шкатулкой. И пудрой. И этот отзвук, когда ожерелье упало на прилавок. На прилавке лежало стекло, а под стеклом — открытка с приветами из Закопане. Которую мы тебе, Фелек, с Сашей послали, когда ездили туда лечиться от зимней хандры, переходящей в общее загнивание. «Пламенный привет из солнечного Закопца посылают Барбара с Сашей». Боже мой. Она метнула эти жемчуга с лицом разорившейся графини. С лицом директрисы всего мира, словно только что вышла из черной «Волги», которой в свое время детей пугали. Такого еще в Щаковой не видели с тех пор, как стоит Щакова!
Она хотела получить солидную сумму, и я ей немедленно дал, достал дрожащими руками из несгораемой шкатулки с двойным запором, потому что у меня глаза разгорелись на эти жемчуга. Старушку или кондрашка хватит, или не получится у нее вернуть эти деньги и заклад навсегда пропадет в моей шкатулке, в моей сторожке, каморке, пусть даже и еврейской! А по-еврейски это называется гит гемахт гешефт [21] . И этот жест — я по сей день так потираю руки — тоже еврейский. Моя бабка, Кропка Розенцвейг, со своей свекровью Перлой (sic!) Голдман лучшее мыло на улице Хлодной на Керцеляке [22] продавали, лавочку с корсетами держали, запах чеснока изо рта… Ай вэй! Лучшее мыло, ганц цимес гребешки, а также лучшее повидло. Корсеты, мацу, уксус и гребешки, а у свекрови на улице Тамка — еще пуговицы и камешки. Моя тетка Роза Голд, не помню уж, то ли по материнской, то ли по отцовской линии… в смысле пратетка, и даже прапра… ну, короче, Роза в нашем штетл [23] торговала дешевкой; всегда у нее зубы болели, и голова под париком все время чесалась… И так яростно торговалась, на всю улицу кричала: «Киш мин тухес!..» [24]
21
Здесь: хорошо провернутое дело (идиш).
22
Рынок в одном из варшавских районов.
23
Местечко (идиш).
24
Поцелуй меня в задницу (идиш).
Всех с первым же эшелоном, с дымом…
Окна у меня в решетках, и я ухаживаю за запылившейся искусственной розой с искусственными, тоже запылившимися капельками росы на листочках и на лепестках из губки. Такая атмосфера со времени перехода Красного моря царит во всех учреждениях подобного типа: в ломбардах, меняльных конторах, подозрительных лавочках, пунктах продажи почтовых марок, в комиссионках… Я — сова, не сплю, охочусь по ночам. Надеваю нарукавники. На голову — ермолку. Закрываюсь в каморке с большим калькулятором, работающим от сети, и открываю шкатулку. Достаю ровно сложенные пачки долларов, рублей и злотых, у каждого по отдельности разглаживаю ногтем уголки и проникаюсь неведомым блаженством… Несравненная сладость разливается в душе, когда я приступаю к описанию этих моих сладких ночных бдений… Что аж, прошу прощения, говном исхожу! От переполняющих меня эмоций в животе бурление происходит; затягиваюсь сигаретой, потому что в последнее время я, к сожалению, присоединился к «любителям подымить», калькулятор чудит, потому что пока еще время электричества, а не электроники, ну знаете, большие красные цифры, состоящие из точек, а точнее, из квадратиков. Неважно. А может, как раз чертовски важно. Довольно того, что я выглаживаю, обнюхиваю, подравниваю пачки денег, отдельно сотенные, отдельно полусотенные… Есть в этом что-то от раскладывания пасьянса. Пальцами в перстнях. И чем старее эти зеленые, тем милее их запах, и пахнет как будто бананами, неграми. На одной кто-то где-то когда-то записал номер телефона. Звонил я по нему ночами, не было ответа. А даже если бы и ответили, что я сказал бы? Что ночью звоню стодолларовой банкноте? Эй, сотня, жаль, что вас так мало у меня, загляни ко мне с подружками, пусть прилетают в окно на своих зеленых крылышках, Барбара Радзивилл в замке «Бастион» устраивает прием тунайт! Дикие оргии в липком и скользком ломбарде, чтобы вы у меня тут совокуплялись, чтобы размножались почкованием, потому что сегодня будет зеленая ночь [25] .
25
Зеленая ночь — ночь-перевертыш, карнавальная ночь, последняя ночь существования временного коллектива (конец смены в детском лагере, заезда в доме отдыха, последняя ночевка в турпоходе, последний концерт в гастрольном туре и т. д.), когда все его участники устраивают друг другу сюрпризы с переодеванием, мазаньем зубной пастой, прятаньем вещей и т. д.
Порой, когда происходила особо важная сделка, я доставал старые счеты, чтобы проверить. Проверить, возможно ли, чтобы прибыль была такой большой. Только когда я знал, что прибыль и в самом деле будет большой, я доставал из ящика счеты и дрожащими руками перекидывал благородные, солидные коричневые зерна, такие же сами по себе дорогие и красивые, как зерна кофе.
Десятки лет деньги находились в беспрерывной круговерти, кочуя с континента на континент, из кармана в карман, а тут нате-здрасьте, приехали на конечный пункт — попали в мою нору и так прекрасно обездвижены, как бабочка на булавке. Еще пытаются трепыхаться, но я не выпускаю их, я их собираю, о, я такой, я — маньяк-коллекционер. И эти драгоценности из моей коллекции на стольких шеях, на стольких трупах дышали, на стольких, что и фантазии не хватит, но кино, кино и театр у меня задаром, могу на развлечениях сэкономить, потому что здесь, в каморке, когда рабочий день закончен, заклады сами рассказывают мне истории, только мне! Вон цирконий, из колечка выковырянный, арию мне исполняет: кто выковырял, когда, для кого. Тут золотая коронка мне улыбается: из чьего рта, из какого концлагеря. И все так по-музейному неподвижно, так по-музейному аккуратно, краешки так выровнены, что аж судорога скручивает, когда надо какую-то сумму изъять на время и снова в этот кошмарный оборот пустить, позволить упорхнуть… Металл полировал, бумагу разглаживал, укладывал. А тут укладываю, а у меня уже руки трясутся
от избытка чувств, как у вора какого, будто сам себя ночкой темною да со слепым фонариком обшариваю, обворовываю. Тут я обмахиваюсь веером из банкнот и чувствую, что у меня встает, прошу прощения, чую, как у меня в штанах шалит! По груди золотыми слиточками вожу и млею, потому что от этих слиточков самое большое наслаждение! А вершиной всего был момент, когда старое надтреснутое зеркало достал и эти старухины жемчуга на голову себе возложил, вроде вуали, откуда потом мое погоняло и пошло, и, даже когда я в тюрьме сидел, никто не называл меня иначе как Барбара Радзивилл. Так и говорили: Барбара Радзивилл срок мотает. А чего только не сделаешь ради защиты честно нажитого.За окном непогода, стеклянная погода. За решеткой щерится Щакова, за окном, за пуленепробиваемым стеклом. За окном красота, за окном чудесно поют птички, как-то: вороны. Каркают, что тоже своего рода пение. Дождевая блевота, сыпь, эти скользкие ящерки дождевых струй выползают на потолок и оттуда людям на кожу. Потому что все гниет в холодных странах. Афта с левой стороны на языке. У основания языка ближе к горлу. Уже пожирает меня. Точно как у той самой Барбары Радзивилл. Зараза облепит все горло самое позднее уже следующей ночью. А послезавтра — перекинется с горла на бронхи, с бронхов — на легкие, тьфу! Сплевываю мокроту. Не совсем прилично, но мы, в конце концов, не в ресторане. Полотенца вроде как выстираны, высушены, а поднесешь к лицу — кисловатый запашок плесени. Выходит, не сохли полотенца, а подгнивали. Мозоль выросла. Птицы улетели. Картошка дорожает. Берут как за зерно. А не дают взамен ничего. Разве что семечки от вынутого из урны огрызка. Солнце как бледное подобие самого себя, как подтек на небе. На серые облака над Центром Продажи Раковин-Моек налеплен бледный кружок, округлый подтек. Белесое остывшее ничто. Манная кашка. След от оспы, след от прививки. Не солнце, а какое-то северное сияние! Я мою посуду. Шеф, можно мы сходим в тренажерный зал? А идите, идите себе все, я сегодня остаюсь за прачку! Каждый день стираю грязное тряпье в тазике, будто в каком-то девятнадцатом веке. Трусишки, никогда стирки не знавшие. Спереди — кефир, да и сзади — не зефир. Какой же этот Саша грязнуля, какой же этот Фелюсь неряха! Тру на стиральной доске, смахиваю пот со лба, откидываю волосы. Волосы тяжелые, как в том сне. Про весну.
Кстати, а что там было? Весна и волосы — это я помню. Легкое дуновение ветерка, тепло от земли. Румынская деревня, плоская равнина. Песчаная дорога. Я — румынская девушка и иду вся из себя такая, грудь большая, чуть ли не вываливается наружу, едва прикрыта какой-то тряпицей, вроде как блузкой… расстегнутой… Первый дух от земли, только что освобожденной от паводка, первая зелень травы. Иду с луга, с овцами, и, повторюсь, я — то ли еврейская, то ли румынская девушка, а мой отец из корчмы зовет меня:
— Адиджа! Адиджа! Живей, дочка, австрийские солдаты приехали! Надо пивом, пивом их угостить, а коням корму задать…
А я смотрю на моих овец, на наш тутовник, на горизонт, и нет сил ускорить шаг, потому что тяжело мне от этой весны, такая я стала ленивая и волосы чувствую на себе — тяжелые, в косу сплетенные… Земля и первая трава…
О нет! Саша! Вон, смотри! Еще раз доведешь трусы до такого состояния, сам будешь стирать! Может, я и толстый, может, у меня вены выпирают. Но я чистый! Вот только в последнее время руки у меня грязные, сам не знаю почему. Потому что вы, шеф, слишком часто деньги считаете по ночам. А ну пошел отсюда, не то как огрею! Чистый я, чистый — из жопы у меня фиалкой пахнет, фиалковым дезодорантом, что привез я из ФРГ! Вас что, мать опрятности не научила? Оно конечно, в морду клиенту дать, находящиеся в залоге вещи из ломбарда к себе таскать, машину кому-нибудь подпалить, с калашом по городу кружить… Бритвой цветы вырезать людям на карманах… Но чтобы раз в два дня трусы меняли! Воняет у тебя из задницы гнильем, Сашка! Вы у меня снимаете мансарду под крышей, поэтому чистоту и порядок обязаны соблюдать! Я тут хозяйка, я тут ключами на кольце позвякиваю! А ну, такие-сякие, вы только посмотрите, во что жилище превратили! Телевизор сломался, сходи в город, принеси что-нибудь! Мука закончилась, рис, а ну-ка, такие-сякие, живо изобразите то, что я видел на огороде у зеленщика. Ступай по яблоки на участки, может, еще не сгнили. А если вы, такие-сякие, будете тянуть с квартплатой, то пеняйте на себя! На мороз выставлю! Завтра же утром слетите с квартиры! (Наставь их, Боже, на новый жизненный путь.) В забой, с киркой! Может, вас в дискотеку «Канты» в охрану возьмут, вышибалами? А впрочем, нет. Налог на лицо при рождении вы не заплатили, пошлину за приход в этот мир пожалели, вот вас и не возьмут. По пятницам, когда там техно-пати, не только из Катовиц, но даже из Щецина иногда приезжают. Там и встречаются барышни, угольной пылью припорошенные, с парнями, в спортивные костюмы одетыми. А в таких трусах, как у вас, — учтите, такие-сякие, — в приличном обществе не примут.
Ладно. Завариваю чай кипятильником в большой белой кружке с сиськами, которую я получил на именины сто лет тому назад. С соответствующим девизом. Вытаскиваю пакетик с заваркой и прячу в баночку. Что такое? Кто сказал одноразовый? Никакой не одноразовый: такой крепкий, что можно еще три раза чай заварить с одного и того же пакетика!
А пока заваривается, подсчитать все долги, кто кому сколько должен. У этого Фелюсь сопрет видео. Познакомьтесь с Фелюсем, познакомьтесь с Сашей. Описание Саши. Саша, какой у тебя цвет волос, я сейчас как раз пишу людям про тебя.
У Сашиных волос вообще нет цвета. Потому что для цвета надо как минимум, чтобы волосы были. Эй, Саша, у тебя вообще есть волосы? Говорит, что есть. (Есть, у мышки есть на пипке шерсть.) Хобби… Пишу тебе «автомобили», пойдет? Может, машины, шеф? Ладно, пишу так: «автомобили» — косая черта — «машины».
Саша должен заботиться о руках. Как последний пидор, Саша на ночь втирает себе в руки крем. «Зачем? — спросите вы. — Он что, артист?» Пианист? Ну, Бритвочка, докладывай, как обстоит с тобой дело… Артист по жизни. Саша, вот он. Покажись людям. Не менжуйся. Такой мастер, а тут вдруг засмущался… Саша — артист по жизни и должен проявлять заботу о своих руках, потому что он вор-карманник. Говорит:
— Теперь, блин, воров на вокзале нет. Какие это карманники? Когда мы в Одессе ходили на Китайский вокзал и бритвочкой резали, так я даже подкладку не задевал. А теперь эти подонки идут с негнущейся рукой и так тебе бритвой по жопе проведут, ажно кровь брызжет!
Вот какой он, Саша. Улыбается во весь рот. Воплощенная идея экспроприации.
Парень он хороший, хоть и простой, как колун. Сейчас вот только немножко подгнил, как и все зимой, нет что ли, Сашенька? Как мешок картошки. Вода забулькала в кружке, в сырой темной каморке. Даже самый горячий чай здесь не поможет. Гнию я, и гниет картошка, которую Саша предусмотрительно посадил, выкопал и теперь она есть. Сегодня он снял все один за другим свои свитера, штаны-мешки и показал мне под мышкой зеленоватые бляшки. Сырость добралась и до него. Ой, жуткая картина! Придется с этим к дерматологу пойти, Саша. Она даст нам мазь, должно помочь, Не только здесь, во всей Явожне сидят люди по кафе, красиво одетые, в черных шалях, в кружевах, кофе пьют, сигареты курят, вместе уходят, идут. Идут, идут, уходят по затхлой лестнице наверх, кладут цветы на пыльный столик с зеркалом, вешают одежду на вешалки. И… тогда появляются бледные тела. Иногда ничего не происходит, но все чаще: «А ну посвети здесь…» — «Здесь ничего!» — «Если ничего, покажи, повернись, подними руку!» И выходит на явь плесень, легкий белесый или зеленоватый налет. Особенно в темных и влажных впадинах тела, потому что это обычно так и начинается в складках или где-то внутри. Между ягодицами, И это не выдумки. В кафе ничего не было видно, но иногда можно почувствовать: вот сидит красивая дама, курит, в шляпе, в духах, а все зазря. Чуткий нос чует издалека. Вроде как крысиный запашок из подвала.