Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

– А помнишь? Ты должна помнить, - это ты в детстве видела, - на глухой крапиве такие маленькие зеленые жучки, как изумрудины?
– спросил Бабаев.

Она подумала, покачала головой.

– Нет, не помню... И глухой крапивы не помню.

– Как же не помнишь? Лохматая такая, белая, четырехгранная... Пахнет...
– изумленно глядя на нее, объяснял Бабаев.

– Простую крапиву знаю, а глухую нет!
– улыбнулась она.
– Почему она глухая?

Бабаеву почему-то показалось не то обидным, не то страшным, что вот рядом с ним сидит кто-то, кого он считает близким, и не

знает глухой крапивы.

– На огуречной траве они тоже бывают, - вопросительно посмотрел на нее он.

– И огуречной травы не знаю!
– уже засмеялась она и так все время глядела на него наклонившимися насмешливыми глазами.

Бабаев захотел представить что-то из ее жизни вот здесь, в этой комнате, и вспомнил о денщике.

– А денщика ты куда дела?
– спросил он.

– Никуда. Спит на кухне. С вечера всегда рано ложится, а утром не может спать: утром "петухи кричат", как он говорит, и его будят.

– Поляк?

– Чех. Ян Смёрчек. Вместо "полоскать стакан" говорит "ласкать стакан".

– Это мне не нужно!
– сказал Бабаев, и почему-то стало ощутимо-больно в голове от сознания, что это не нужно, не важно, не то.

Пусто стало. Какая-то темная, отброшенная было в сторону пустота медленно вползала в него и начинала занимать свое место. Показалось, что у этой пустоты, как у угара, насыщенно-синие, густые кольца и что выползает она отовсюду: из-под тихих кресел в чехлах, из-за лампы, из-за тяжелого шкафа: сквозь голоса и сквозь молчание проходит одинаково неотвратимо.

Тогда, чтобы заслониться, он начал усиленно искать в себе и в этой женщине рядом чего-то общего, совпадающего во всех точках в прошлом, в будущем, в настоящем, и не мог найти.

Бабаев еще раз широко оглядел ее всю, заметил, что глаза ее недвижно улыбались, как и прежде, что одной рукою, правой, она красиво подперла подбородок, а другую бросила вдоль колена, встал, налил себе стакан вина и выпил его глоток за глотком, не отрываясь, потом прислушался к тишине за окнами, зачем-то поправил волосы и подошел к ней прощаться.

– Куда вы?
– отдернула она свою руку.
– Сидите!

Уже не улыбалась. Лицо стало непонимающе-капризное, как у детей.

– Сидите! Некуда идти... И рано.

– Все равно, ведь говорить-то нам не о чем!
– сказал Бабаев.
– Не пойму я вас... И вы меня не поймете... До свиданья!

– Нет! Нет!
– повела она головой.
– Я не пущу.

Она взяла его руку своею, мягкой и теплой, и чуть притянула ее к себе, к складкам тонкого платья, и опять Бабаев увидел какие-то другие, робкие глаза: глядели на него снизу вверх, чуть нахмурясь, и говорили: "Останься!"

Но от пустоты, от старой, брошенной было и опять властно вошедшей в него пустоты, насмешливо кривившей в нем губы, Бабаев уже не мог оторваться. И страшно было даже самому себе сознаться в том, что с нею, может быть, лучше.

Это была привычная, хорошая, старая пустота, должно быть, та же самая, которая раскинулась между звездами и движет и колышет бесконечность.

Бабаев долго и спокойно смотрел на Римму Николаевну; чувствовал холодное, проползшее на спине от шеи вниз; мягкость и зелень ее платья,

упругую податливость щек; осторожную тишину комнаты... но толпились в голове какие-то груды слов, и он не мог удержать их.

– Дело не в том, что сейчас мы не поняли, - никогда мы не поймем один другого!
– заговорил он.
– Просто у каждого - свой язык, и таких слов, чтобы другой их понял, - нет! И никакой души вы открыть не могли и сказать "всего" вы не могли - не дано это человеку!.. Как только сойдутся двое, так и начинается ложь!.. Это... может быть, и не страшно вовсе, а так и должно быть, как всегда было: где двое - там ложь...

Руку свою Бабаев незаметно высвободил из ее руки, отошел незаметно на два, на три шага, остановился.

– А где миллион вместе - там-то какая ложь! В миллион раз больше? сказал он вдруг, точно подумал.
– И умрут рядом, и все-таки не поймут... Конечно, умереть-то легче, чем понять вот того, кто тебе просто в глаза смотрит... Смотрит и молчит... А когда и говорит - все равно, что молчит... О чем бы ни говорил - все равно только о себе скажет, и все равно никто не поймет...

И тут же подумал Бабаев, что и этого говорить не нужно, как не нужно говорить вслух с самим собой.

– Пойду. До свидания!

Он поклонился, по привычке сдвинув ноги и перегнувшись в поясе, повернулся и пошел к двери.

Когда шел, то думал, что она встанет с дивана, и услышал, что она встала.

– Сергей Ильич! Куда вы?
– окликнула его.

Голос был уже не тот, недавний, а другой, мягкий, серый, как полотно над балконом, когда дует несильный ветер.

Бабаев обернулся у двери и увидел ее всю на свету лампы, растерянную, с опущенными руками. Захотелось почему-то понять ее хоть теперь, когда она была понятна, понять то, чего она не сказала и не скажет, потому что ложь сильнее ее самой, но что видно было в ней и без слов, и, улыбнувшись деланно и длинно, он послал ей тихо:

– Я... не останусь!

И вышел.

X

Звезд было подавляюще много. От них все небо было дрожащим и холодным, а на земле стало легко и пусто.

И когда Бабаев шел от дома Риммы Николаевны, он чувствовал одно и чувствовал ясно, что ничего сложного нет, есть простое: против громады земли и необъятности звезд одиноко стоит его душа, в которой ничему другому, тому, что не он, нет места.

Пахло вялыми листьями; от фонарей внизу лежали красноватые круги, и от шагов был цепляющийся, тупой звук.

Только одни они и жили, эти шаги, - дома были мертвые, проклятые в своей законченности, низине и порядке, в котором расселись они по обеим сторонам друг против друга. И как-то так широко ощущалось кругом через улицы, через землю, через звезды, что нет ничего нигде, все серо и пусто, и хоть бы пугало чем-нибудь - не пугало, просто ушло куда-то.

Бабаев завернул уже за угол, прошел какой-то длинный пегий деревянный забор, разогнал кучку ворчащих больших собак и вспомнил вдруг, вылепил в памяти, как живое, ясное до последней крохотной тени, охваченное светом лампы лицо Риммы Николаевны, когда он уходил из комнаты, а она стояла. Тогда глаза у нее были непонимающие, широкие, а руки тяжело опустились вдоль бедер.

Поделиться с друзьями: