Бабьи тропы

— Сейчас не упомню, — сказал Степан, напрягая память, — но где-то мы с ним встречались… Ей-богу, встречались!..

Петровна хмурилась и молчала.

Глава 21

Крепко запряглись Ширяевы в скитскую работу. Степан вместе с другими трудниками ходил за лошадьми, расчищал от снега дорожки, рубил дрова в тайге, возил воду с речки, добывал рыбу. А Петровна работала с Матреной на кухне и в трапезной.

Много наслушалась Петровна разговоров про святость ново-салаирских старцев еще на Алтае и в степях; много слыхала таежных рассказов и про отца Евлампия. Но теперь, работая и присматриваясь к окружающему, видела она, что жизнь васьюганских старцев ничем не отличалась от мирской; только в одном оказался прав скупщик изворотливый, заманивший их в этот глухой край: вольготно жили здесь люди, не знали законов писаных и не признавали начальства, царем поставленного; не было здесь ни урядников, ни чиновников, ни попов, ни господ — один был над всеми людьми господин и владыка — отец Евлампий. В первые дни пребывания в скиту Петровне казалось, что он не очень притесняет людей.

Из глухой и черной тайги, запорошенной снегом, тянулись к скиту тропы, по которым то и дело скользили на лыжах звероловы-заимщики, угрюмые и бородатые мужики таежные. Приезжали на узеньких оленьих упряжках тунгусы и остяки. Все они отдавали Кузьме Кривому шкурки белок, песцов, серебристых лисиц, соболей. Взамен получали от него ханжу самогонную, порох, спирт, дробь и, опираясь на палки, уходили на лыжах обратно в тайгу.

Примечала Петровна, что, несмотря на пост и частые моления, трудники скитские, возвращаясь с реки — с нельмой и муксуном — приносили на кухню спиртной запах ханжи. Иногда припахивало ханжой и от Степана. Но боялась Петровна говорить с мужем. Спрашивала Матрену:

— Как же это, Матренушка… грех ведь пить вино-то, пост великий!.. А от трудников самогоном пахнет… Какая же это праведность?

— Ох-хо-хо… — со вздохом отвечала Матрена, перемывая в кути посуду. — Все грешны перед господом… Цельный день ведь они около прорубей… на дворе… на морозе!.. А мороз-то здесь лютый. Сама видишь — птица на лету замерзает… Вот и грешат люди, душу отогреваючи…

Слушала Петровна объяснения Матрены и чувствовала, что в душу опять закрадывались сомнения и черные мысли. Вскоре стала она примечать, что вечерами уходила Матрена в келью отца Евлампия и подолгу там оставалась. А потом сама Матрена призналась Петровне, что живет она одновременно с Кузьмой и с Евлампием.

Ошеломленная Петровна спросила Матрену:

— Где же, Матренушка, его праведность? Как же бог-то?

— А ты, девонька, не смотри на это, — отвечала Матрена. — Он во грехе, он и в ответе… Смотри, сколько он молится. День и ночь с лестовкой ходит и молитвы творит… Сам говорит: «Не бойся, Матренушка, замолю все… твое и мое…»

— А муж твой, Кузьма-то, знает об этом? — спрашивала Петровна.

— Конешно, знает, — сказала Матрена, добродушно посмеиваясь.

— И ничего? — удивилась Петровна.

Матрена нахмурилась, вздохнула и заговорила уже с тоской в голосе:

— Что поделаешь, Настасья Петровна… Отец Евлампий всему здесь голова — на земле и перед господом. Поставил его господь бог над всеми нами… Ну и покоряемся все…

Старалась Петровна с головой уйти в работу. Между делом молилась по лестовке и строго выполняла скитские уставы. Но, помимо ее воли, все больше и больше раскрывалась перед ней скитская жизнь. Только теперь стала примечать Петровна, что при встречах с нею в ласковых взглядах старцев и трудников загоралась плотская похоть. Только теперь увидела она, что бегают за Матреной трудники, как собаки голодные; ловят Матрену в хлевах, во дворе, в пустой трапезной; бесстыдные слова ей говорят. Видела, что и Матрена не слишком-то строга к мужикам. Любит позубоскалить с ними. С хохотом от обнимок отбивается. Зато строго оберегали Матрену от чужих обнимок дьяк Кузьма одноглазый да уставщик отец Евлампий. Еще примечала Петровна, что поодиночке уходили трудники в тайгу на близлежащие займища, жили там по два-три дня, часто возвращались в скит избитые, в синяках.

Матрена рассказывала Петровне:

— Васька… конюх-то… опять с фонарем под глазом пришел… На Криволожье гулял… у охотников… Должно быть, опять к Егоровой бабе ластился… Ну, и отделал его Егор… ужасти!.. Чертомеля… медведь… Егор-то… А бабу свою ко всем ревнует… Ну, чистая собака!..

По-девичьи краснея, Петровна спросила:

— Почему они все такие, Матренушка?

— Ха-ха-ха! — озорно захохотала Матрена. — Чудная же ты, Настасья Петровна… Не знаешь мужиков?.. Да они к дьяволу на рога полезут за бабой!.. А нас тут, баб-то, две на весь скит — ты да я… Мужья оберегают нас… Вот и бегают трудники по заимкам… Вот и ходят с фонарями… Избитые!.. Мужики-то таежные на смерть бьют наших трудников. А им — хоть бы что…

После рассказов Матрены тревога и страх не покидали Петровну ни днем ни ночью. Усердно молилась она богу. Избегала встреч с трудниками и старцами. Старалась поближе к Степану и к Матрене держаться.

А «дятел» опять долбил голову:

«Значит, и здесь то же самое… Значит, и сюда зря ехали…»

Глава 22

Старец Евлампий утром поднимался на ноги чуть свет и, несмотря на сорокаградусные морозы, умывался на дворе снегом; после того вынимал из-под аналоя четвертную бутыль, опрокидывал в свой большой рот пару чайных чашек ханжи самогонной или спирта разведенного, закусывал приготовленным Матреной лучком и черным хлебом и, накинув на широкие плечи легонький азям, шел в трапезную на общее моление и затем и на общую трапезу. После трапезы он облачался в черный тулуп и бобровую шапку; брал с собой лестовку, по которой отсчитывал на ходу молитвы и которую считали в скиту за признак его благочестия и власти; засовывал большой нож за голенище правого валенка и уходил из кельи во двор — до следующего моления, до обеда.

По утрам первым его встречал и приветствовал во дворе дьяк Кузьма Кривой; протягивая вперед руки со сложенными чашечкой ладонями, он низко кланялся Евлампию и говорил:

— Свет христов над святой обителью, отец! Благослови, владыко…

— Господь благословит, — отвечал Евлампий и, осенив Кузьму крестным знамением, совал ему свою волосатую руку для целования.

Такими же приветствиями встречали его старцы и трудники, которых он так же благословлял и совал руку для целования, а попутно и бранил за те или иные промахи в работе.

После обеда Евлампий обычно бродил по двору и вокруг скита до глубоких сумерек, изредка заглядывал в свою келью и снова опрокидывал чашку ханжи. Весь день толкался он около трудников — на заготовке дров и леса, на дворе и на рыбалках. Везде сам следил за работой. И целый день гремела вокруг скита его густая брань.

Около пригонов отец Евлампий бранил бродягу, конюха Василия:

— Васька!.. Почему худо глядишь, подлец, за лошадьми? Почему на копытах у лошадей аршин дерьма нарастил?

Бородатый бродяга-трудник косил на него волчьи глаза, молчал и часто и низко кланялся ему.

Евлампий потрясал огромным кулаком перед лицом конюха и грозился:

— Морду расквашу, подлец!.. Языком заставлю облизывать копыта у лошадей… Слышишь?

Проходя мимо трапезной, Евлампий заглядывал на кухню. И здесь шумел:

— Матрена!.. Почему переквасила вчера тесто?.. Чем кормишь трудников?.. Смотри у меня!.. Молодой-то стряпухе не шибко доверяйся…

А сам скользил загорающимися глазами по молодому и красивому лицу Петровны, по ее высокой груди и подумывал уже о том, как бы избавиться от Степана и приютить молодую трудницу навсегда в скиту.

Затем отвертывался, размашисто крестился и гудел:

— Согрешишь с вами, окаянными!.. Спаси мя, царь небесный! Помилуй… Оборони…

Петровна видела и понимала взгляды отца Евлампия, тревожилась, горела лицом и отворачивалась от него в куть.

А Евлампий, сердито хлопнув дверью, уходил к реке, к прорубям, где возились трудники и старцы с сетями.

Заметив промороженные и прорванные вентеля, Евлампий кидался к пьяному труднику Фоке, хлестал его своими огромными ладонями по щекам и приговаривал: