Бабл-гам

— Простите, у вас ланчем кормят?

— Нет! — отвечают хором и мужчина и женщина с такой усталостью в голосе, что мне даже любопытно.

Тут мужчина решает-таки мной заняться, подходит к столику и швыряет карту напитков почти мне в лицо, я в восторге.

— Рюмку коньяку и горячего шоколаду, пожалуйста, — говорю я, — и если на то пошло, раз уж вы настроены столь явно агрессивно по отношению ко мне, к чему я, между прочим, не подавал никакого повода, я бы предпочел, чтобы вы по крайней мере добавили к вашему жесту словесное сопровождение и, швыряя карту напитков практически мне в лицо, словно пощечину, довели до конца вашу выходку и наградили меня одновременно каким-либо неблагозвучным эпитетом, как, например, болван, тварь или скотина, тогда она приобрела бы законченность, ибо, представьте себе, меня ничто так не раздражает, как полумеры.

— Если собираетесь новых дружков себе завести, так лучше выметайтесь, ошиблись адресом.

— Месье хочет проблем? — с угрозой вопрошает благоверная этого пугала, и я чуть не плачу, ибо вся моя доброжелательность по отношению к ним совершенно не пользуется взаимностью.

— Простите, пожалуйста… у вас еще кормят ланчем?

Еще один человек, точь-в-точь похожий на предыдущего, приоткрывает дверь и задает сакраментальный вопрос.

— НЕТ! — рявкают оба так синхронно, что мне даже завидно.

— А вы что, так посидите или будете настаивать?

Тон повышается.

— Пожалуй, я буду настаивать.

— Лаллаби, рюмку коньяку и горячего шоколаду для неприятного господина.

— Коньяка не осталось.

— То есть как не осталось коньяка?

— Альбер, ты только что последний допил!

— А меня зовут Дерек, и бог с ним, с коньяком, сойдет и бурбон.

— Слышала, Лаллаби?

— И один бурбон! — орет она в пространство, к некоторому моему беспокойству, потому что за стойкой, я уверен, кроме нее, никого нет.

— Спасибо, Альбер, — говорю я.

Он тут же разворачивается на сто восемьдесят градусов и мерит меня взглядом с головы до ног, его трясет.

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Вы что, издеваетесь?

— Я не позволю разговаривать со мной в таком тоне, — произносит он, вне себя, и тут же заходится истерическим смехом.

— Сударь, вы недооцениваете моего расположения к вам, поймите, вы упоительным образом напоминаете мне персонажа, который постоянно встречается в творчестве одного великого немецкого писателя, высланного в Соединенные Штаты и скончавшегося в 1994 году, и по этой причине я питаю к вам совершенно искренний интерес, пусть даже вам он кажется нескромным.

— Вот вам ваш бурбон!

Лаллаби ставит его на стол с такой силой, что приятно посмотреть.

— Ваше здоровье, — говорю я, залпом опрокидывая стакан. — Не предлагаю вам пропустить со мной стаканчик, вы только что уже вылакали весь коньяк.

— Месье прав, Альбер, ты слишком много выпил, пора тебе остановиться, а то смотри у меня…

— Умолкни, Лаллаби, мы с месье сами разберемся.

Он угрожающе нависает надо мной, руки в боки, голос суровый, глаза сощурены, и могу поклясться — меня это, впрочем, пугает, все ли у меня в порядке со зрительным нервом или с психикой, а может, и с тем и с другим (если учесть, сколько я вливаю в себя последние годы, я в любом случае полутруп), — он стал выше ростом.

Он хватает меня за шиворот, мимоходом разорив сложную вязаную конструкцию кашемира, которым я, сказать по правде, не слишком дорожу с тех пор, как узнал, что выбирала его не сама Жюли, а ее шофер, посланный в последнюю минуту в «Бергдорф» накануне моего двадцатипятилетия, и меня посещает горькая мысль о Жюли и ее эгоцентризме, а сжатый кулак Альбера тем временем зависает над моей головой, готовый обрушиться на нее в кратчайшие сроки — через долю секунды или через несколько минут, если удастся поторговаться.

— Вы не в моем вкусе, — рычит он.

— Вы тоже, — безнадежно отзываюсь я, по-моему, Альбер слишком самонадеян, — мой к вам интерес… литературного порядка.

— Литературного?

Пальцы его разжимаются, и я вижу, что он в смятении — не поймет, что ли, какое отношение имеет литература, как-никак искусство, к человеку, с виду довольно-таки далекому от эстетических запросов? Во всяком случае, мой богатый бойцовский опыт подсказывает, что он колеблется, это обнадеживает.

— У вас еще кормят ланчем?

Это вторгается третий придурок, — я уже знаю, что не схлопочу по морде, — и мы, все трое, в бешенстве оттого, что нам помешали, разворачиваемся и кричим в один голос:

— НЕТ!

Спустя несколько минут Альбер, как положено, сидит напротив меня, а Лаллаби, в свой черед, чувствует себя лишней.

— Когда люди слишком избалованы жизнью, у них не бывает друзей…

Говорю, естественно, я.

— Человеку могут простить многое, кроме одного: если ему дано все, о чем другие могут только мечтать.

— Надо же, а я-то думал, ты ко мне пристаешь.

— Видишь ли, Альбер, слишком много всего всё убивает, понимаешь?

— Наговорил тут всякого про нескромный интерес, любой бы на моем месте тебя так понял.

— Большинство смертных сводят счастье к трем-четырем понятиям — то есть к здоровью, красоте, богатству, успеху и т. д.

— Еще немножко виски?

— А ведь можно прекраснейшим образом быть уродом, бедняком, неудачником, и при этом быть счастливым, пока этого не сознаешь, и заметь, «пока этого не сознаешь» я произношу курсивом.

— Чего?

— Одиночество, Альбер, одиночество и скука, и сознание одиночества и скуки.

— Ах, одиночество! Одии-ноо-чест-вооо у меня в штанах сидит!

— Все остальное — только способ отвлечься!

— Ладно, кончай вилять, малыш, ты чего мне сказать-то хочешь?

— Я несчастлив.

— Нет, это невозможно! Почему! Почему!

— Возможно, — говорю я и только потом соображаю, что он обращается к пустой бутылке.

— Но кто дал мне право жаловаться?

— Подожди, малыш, повтори-ка!

Он подносит ладонь к правому уху, наклоняет голову, будто не расслышал, потом трижды кивает в пустоту, и я точно знаю: ему чудятся голоса.

— Эй, малыш, повтори-ка, я тут недослышал.

— Кто дал мне право жаловаться? — ору я, сложив руки рупором.

— Все ясно, — произносит он, потом выражение лица у него абсолютно меняется, он опять становится самим собой, и на сей раз я точно знаю: у него что-то вроде раздвоения личности. — Ты сухарь.