Бабочка

— Шарьер, сколько времени ты получаешь еду и сигареты?

— Он вам, наверно, сказал.

— Я спрашиваю тебя.

— Я страдаю забывчивостью и не знаю, что было вчера.

— Ты смеешься надо мной?

— Нет, я просто удивляюсь, что это не записано в моем деле. Я страдаю забывчивостью после того, как получил удар по голове.

Комендант говорит чиновнику:

— Свяжитесь с Королевским островом и выясните, так ли это.

Чиновник берется за телефон, а комендант продолжает:

— Но ты помнишь, что тебя зовут Шарьер?

— Это я помню, — говорю я и, чтобы окончательно сбить его с толку, тараторю, как автомат:

— Меня зовут Шарьер, родился в 1906 году в Ардеше, и присудили меня к пожизненному заключению в Париже, на Сене.

— Сегодня утром ты получил свои кофе и хлеб?

— Да.

— Какие овощи вам давали вчера?

— Не знаю.

— Если верить тебе, ты ничего не помнишь?

— Ничего из событий, но я помню лица. Помню, например, что ты однажды принимал меня. Когда это было? Не знаю.

— Раз так, ты не знаешь, сколько времени тебе осталось сидеть?

— На каторге? Пока не подохну.

— Нет, нет. Сколько времени тебе осталось сидеть в изоляторе?

— Я сижу в изоляторе? За что?

— О! Это уже слишком! К черту! Ты меня с толку не собьешь. Хочешь сказать, ты не знаешь, что отбываешь два года одиночки за побег?

Тут я его окончательно убиваю:

— За побег? Я? Господин комендант, я человек серьезный и ответственный. Пойдем в мою камеру, и ты увидишь, что о побеге не может быть и речи.

В это время кто-то из тюремщиков ему сообщает:

— Говорят с Королевского острова, комендант.

Он берет трубку:

— Странно, он утверждает, что у него амнезия… Отчего? Удар по голове… Понял, он притворяется. Поди знай… Хорошо, простите, командир, я проверю. До свидания. Да, я вам доложу.

Он поворачивается ко мне:

— Ну, клоун, покажи свою голову. Э! Действительно, рана. А как ты помнишь, что страдаешь забывчивостью из-за этой раны? А? Объясни-ка.

— Я ничего не объясняю. Я просто сообщаю факты: я помню удар, помню, что мое имя Шарьер и еще кое-что. Ты спрашиваешь, с какого времени я получаю еду и сигареты? Вот мой окончательный ответ: я не знаю, в который раз получаю их — в первый или в тысячный. Точнее, не могу ответить из-за забывчивости. Это все. Дальше поступай как хочешь.

— Мое желание несложно. В последнее время ты ел слишком много, и тебе не мешает похудеть. Отменяю тебе ужины до окончания срока.

В тот же день я получил записку. Она не была фосфорной, и прочитать ее сразу я не смог. Ночью я зажигаю сигарету, которую мне удалось спрятать в кушетке и которую не обнаружили при обыске. Мне удается прочитать:

«Поставщик не раскрыл рта. Он сказал, что принес тебе еду во второй раз и делал это по собственной инициативе. Он сказал, что знал тебя по Парижу. На Королевском острове никто не пострадает. Крепись».

Итак, я перестал получать кокосовые орехи, сигареты и известия от моих друзей с Королевского острова. Кроме того, мне перестали давать ужин. Я привык к сытости, а десять сигарет заполняли мой день и часть ночи. Но я думаю не только о себе, но и об этом несчастном парне, которого били из-за меня. Будем надеяться, что он получил не слишком суровое наказание.

Раз, два, три, четыре, пять, — полкруга. Раз, два, три, четыре, пять, — полкруга. На таком меню долго не протянешь; может быть, стоит сменить тактику и вместо бесконечного хождения как можно больше лежать? Чем меньше я двигаюсь, тем меньше калорий сжигаю. Четыре месяца — это сто двадцать дней. Сколько времени должно пройти, чтобы из-за такого скудного рациона заболеть малокровием? По меньшей мере — два месяца. Значит, мне предстоят два решающих месяца. Если ослабею, болезням будет легче атаковать меня. Я решаю лежать с 6 вечера до 6 утра. Шагать буду всего четыре часа в день. Остальное время сидеть или лежать.

Сегодня, после долгих раздумий о моих друзьях и о несчастном, который пострадал ради меня, перешел к новому распорядку. Это мне неплохо удается, хотя часы тянутся намного дольше, а ноги затекают из-за неподвижности.

Вот уже десять дней я постоянно голоден. Как ни странно, скудная пища действует на воображение не меньше, чем усталость. Как только ложусь спать, картины прошлого с жуткой ясностью встают перед глазами. Вчера я побывал в Париже, в «Мертвом мышонке», где мы с друзьями пили шампанское; здесь был и Антонио из Лондона, который по-французски говорит, как парижанин, а по-английски, как настоящий «ростбиф». На следующий день он убил в «Меронии», что на бульваре Клиши, пятью выстрелами из пистолета одного из своих друзей. В «обществе» переход от дружбы к вражде совершается быстро. Да, вчера я был в Париже и танцевал под аккордеон в «Маленьком саду» на бульваре Сен-Оуэн, который посещают только корсиканцы и марсельцы.

Остался один месяц. Вот уже три месяца мой желудок переваривает только кусок хлеба и немного горячего супа с вареным мясом. «Вареное мясо» очень часто оказывается просто куском кожи. Обычно я делю хлеб на четыре равные порции и съедаю их в 6 часов утра, в полдень, в 6 часов вечера и перед сном. Сегодня я позволил себе съесть в один присест половину дневной порции хлеба.

«Почему я это сделал? — упрекаю я себя. — И это перед самым концом. Я голоден, и у меня нет сил. А отчего у тебя могут быть силы? От этой еды? Верно, ты слаб, но ты не болен и наверняка выйдешь победителем».

Я сижу после двух часов непрерывной ходьбы на бетонном выступе, который служит мне табуретом. Через тридцать дней, то есть через семьсот двадцать часов откроется дверь, и мне скажут: «Заключенный Шарьер, выходи. Ты отбыл свои два года в изоляторе».

А я скажу коменданту, продолжая разыгрывать из себя склеротика: «Что, меня помиловали? Я возвращаюсь во Францию? Кончилось мое пожизненное заключение?» Хочется увидеть его лицо в этот момент, пусть убедится в том, что наказание голодом было неоправданным. Но, Боже мой, что с тобой происходит? Коменданту наплевать на тебя в любом случае — было наказание справедливым или нет. По этому поводу, его не будет мучить совесть. Тюремщик не может быть нормальным существом. Ни один человек, достойный звания Человек, не принадлежит к этой компании. Может быть, только у самой могилы страх перед Богом заставит его колебаться и сожалеть о содеянном, но и тогда это будет не искреннее раскаяние, а всего лишь страх, что на суде Божьем он сам будет обвиняемым.

Когда ты выйдешь из камеры и тебя пошлют на остров — неважно, какой — не вступай в сделки с этим отродьем. На их стороне — низость и неосознанный садизм. Со мной находятся люди, совершившие немало преступлений, но в которых страдание развило добросердечие, милосердие, великодушие и мужество. Я предпочитаю быть заключенным, а не тюремщиком.

Еще двадцать дней. Замечаю, что в последнее время я получаю меньшую, чем обычно, порцию хлеба, а вместо мяса — кость с кусочком кожи. Как бы не заболеть! Сильная усталость сопровождается глубокой депрессией, и это меня очень беспокоит. Мне с трудом удается протянуть двадцать четыре часа каждого дня. Скребутся о дверь. Я хватаю записку и читаю: «Напиши хоть одно слово. Беспокоимся за твое здоровье. Еще девятнадцать дней. Крепись. Луи — Игнац».

К записке приложен клочок бумаги и кусок грифеля. Я пишу: «Держусь. Очень слаб. Спасибо. Пэпи».

Метла снова скребет о дверь, и я посылаю записку. Несколько слов от друзей значат для меня много больше сигарет и кокоса. Это редкое проявление преданности придает мне сил. Они правы: осталось девятнадцать дней. Я у самой финишной ленточки этого утомительного состязания со смертью и со временем. Не заболею. Мне надо больше отдыхать, не тратить калории. Отменю два часа утреннего шагания и два часа послеобеденного. Ночью все время я лежу, а днем сижу неподвижно на своем каменном табурете. Время от времени встаю, делаю несколько движений руками и снова сажусь. Осталось всего десять дней.