Бабушка (др. изд)

— Гортензия сказала тебе? — спросила княгиня.

— Боже упаси! Барышня, как я вижу, не из тех, которые показывают слезы всем; но кто сам испытал, тот понимает. Нельзя всегда утаить то, что сильно затрагивает человека. Я сама догадалась.

— О чем ты догадалась? Что слышала? Расскажи мне все. Не любопытство, а забота о моем ребенке, которого я так люблю, заставляет меня узнать все, — тоскливо проговорила княгиня.

— Я могу рассказать все, что слышала, в этом нет ничего дурного, и я не давала клятвы молчать, — отвечала бабушка и рассказала все слышанное ею о помолвке и о болезни Гортензии. — Мысль наводит на мысль, — прибавила она; — если человек смотрит на вещь издали, то она ему кажется иною нежели вблизи, а в каждой голове свой разум. Так, сударыня, и мне пришло на мысль, что может быть барышня неохотно выходит за того графа, может быть только из повиновения к вам. Вчера мне захотелось плакать, когда я увидала барышню. Мы рассматривали прекрасные картинки, нарисованные ею чудесно; вдруг попала мне в руки картинка, которую, по словам барышни, рисовал и подарил ей ее учитель. Я спросила ее, сам ли учитель этот нарисованный красивый мужчина? Ведь старый человек что ребенок: все хочет знать. Она покраснела как роза, встала, не сказав ни слова, но глаза ее были полны слез. Впрочем, мне этого было достаточно, и вы всех лучше можете решить, права ли бабушка.

Княгиня встала, прошлась по комнате и сказала самой себе: «Я ничего не замечала: она всегда весела, послушна, никогда о нем не говорила».

— Ну! — отозвалась бабушка на это размышление вслух: — у каждого своя натура. Один человек не был бы счастлив, если б он каждую радость, всякое горе не мог выставить напоказ свету; а другой носит их в груди своей всю жизнь и берет с собою в гроб. Трудно приобресть любовь таких людей, но любовь порождает любовь. Мне кажется, что в людях есть сходство с травками: за иной травкой мне не нужно ходить далеко, я ее найду всюду, на каждом лугу, на каждой меже; а за иной я должна идти в чащу леса, должна искать ее под листьями, не должна лениться перелезать через бугры и камни, не обращать внимания на репейник и терн, преграждающие мне дорогу. За то эта травка наградит меня во сто раз. Собирательница кореньев, которая приходит к нам с гор, принося нам благовонный мох, всегда говорит: «много он мне делает хлопот, пока я его найду, но за то он и отплатит!» Мох этот имеет запах фиалки и благоуханием своим напоминает зимой весну. Простите, сударыня, я всегда собьюсь с дороги! Я хотела еще сказать, что барышня была весела, может быть и потому, что надеялась, а теперь, потеряв совершенно надежду, она вдвое сильнее привязалась к своей любви. Бывает так, что мы узнаем, чем мы обладали, только тогда, когда уже потеряем!

— Благодарю тебя за правду, старушка, — сказала княгиня; — будет ли мне от ней польза, не знаю, но только бы Гортензия была счастлива. Я много обязана тебе, без тебя я не попала бы на настоящую дорогу. Не хочу тебя больше задерживать. Завтра Гортензия собирается рисовать, приходи сюда с внучатами.

С этими словами княгиня отпустила бабушку, унесшую в душе своей сознание, что добрым словом помогла благу человека. Подходя к дому, бабушка встретила охотника; он был испуган и шел торопливым шагом.

— Послушайте-ка, что случилось! — сказал он бабушке растроганным голосом.

— Не пугайте меня! Говорите скорее, что такое?

— Викторку убило молнией!

Бабушка всплеснула руками, и с минуту не могла ничего говорить, пока на глазах ее не показались две крупные слезы.

— Господь сжалился над нею! Пожелаем же ей вечного покоя! — тихо проговорила она.

— Умерла легкою смертью, — заметил охотник. В это время вышли на двор Прошек, жена его и дети, и услыхав от охотника печальную новость, все приуныли.

— Перед грозой мне стало как-то страшно за нее, когда я увидел, что она стоит под деревом. Я звал ее, делал ей знаки, но она только смеялась. Итак, я видел ее в последний раз. Хорошо ей теперь!

— А кто ее нашел, где? — спрашивали все.

— После грозы, — отвечал охотник, — я пошел в лес посмотреть, не попортилось ли что-нибудь там; прихожу я на вершину к сросшимся елям, которые растут над пещерою Викторки, и вижу, что там что-то лежит под хвоем. Зову — никакого ответа. Я посмотрел вверх, откуда взялся этот хвой: у обеих елей с внутренней стороны точно кто-нибудь содрал сверху до низу кору вместе с ветками. Я разгреб хвой, — под ним лежала убитая Викторка. Я дотронулся до нее, она уже была холодная. С левой стороны, от плеча до ноги, платье было сожжено. Она так любила грозу, при блеске молнии она всегда смеялась, вероятно вбежала на вершину, откуда очень хорош вид, села под ели, и смерть застигла ее там.

— Как нашу грушку, — сказала про себя бабушка. — А куда вы дели Викторку?

— Велел отнести в охотничий дом, он всех ближе. Я сам устрою ее похороны, хоть приятели и отговаривают. Я был в Жернове и объявил там. Я не думал, что мы так скоро лишимся ее. Я буду тосковать по ней, — говорил охотник. В это время в Жернове зазвучал колокол. Все перекрестились и стали молиться. Это был похоронный звон по Викторке.

— Пойдемте посмотреть на нее, — просили дети родителей и бабушку.

— Приходите уж завтра, когда она будет лежать в гробу одетая, — сказал опечаленный охотник, раскланялся и ушел.

—Уж не будет больше ходить к нам Викторка, не будет больше петь у плотины! Она уже на небе! — говорили между собою дети, принимаясь за прежнее занятие, и забыв даже спросить бабушку о Гортензии.

«Да уж наверное на небе: она столько терпела на земле!» — подумала про себя бабушка.

Известие о смерти Викторки быстро разнеслось по всей долине. Каждый знал, каждый жалел ее и поэтому желал ей смерти, такой смерти, какую Бог редко посылает людям. Прежде говорили о ней с состраданием, а теперь с благоговением. Когда бабушка на другой день пришла с детьми в замок, чтобы Гортензия могла их срисовать, то княгиня тоже заговорила о Викторке. Гортензия, услыхав, как сильно ее любили в охотничьем доме и Старом Белидле, обещала для охотника и для Прошковых срисовать ее портрет, уже виденный бабушкою и изображающий Викторку под деревом.

— Перед своим отъездом она рада доставить удовольствие каждому, она бы с радостью увезла вас всех, — сказала княгиня улыбаясь.

— Всего приятнее быть между людьми, любящими нас, и высшего удовольствия не может быть, как доставлять удовольствие другим, — заметила бабушка.

Дети были очень рады своим портретам (о портрете бабушки никто не знал), радовались они и подаркам, обещанным Гортензией, если они будут смирно сидеть, что они и исполняли. Бабушка с удовольствием видела, как под искусною кистью девушки изображение ее любимых внучат становилось живее и живее, и она сама напоминала детям, когда они поддавались влиянию своих привычек: «Сиди Ян, и не стучи ногою, чтоб барышня могла тебя хорошенько срисовать! Ты, Барунка, не морщь нос как кролик, зачем это? Вилимек, не дергай плечами как гусь крылом, когда у него выпадает перышко!» Когда Аделька, забывшись, засунула в рот свой указательный пальчик, бабушка тотчас побранила ее, говоря: «Постыдись! Ведь ты уж так велика, что могла бы хлеб резать. Вот я когда-нибудь насыплю тебе на руку перцу!» Гортензии эта рисовка доставляла большое удовольствие, и она порой смеялась вместе с детьми. Она вообще день ото дня расцветала, и бабушка говорила, что Гортензия ей кажется не розою, а розовеющим цветком яблони. Она была повеселее, глаза ее все больше блестели, всем она улыбалась и всем говорила только приятное. Иногда она засматривалась на бабушку, глаза ее делались влажными, и отбросив кисть, она брала в руки бабушкину голову, целовала ее сморщенный лоб и гладила белые волосы. Однажды она нагнулась и поцеловала у нее руку. Бабушка этого не ожидала и стояла как пораженная.

— Что это вы делаете, барышня? Я не имею на это права.

— Я знаю, что я делаю, старушка, за что я должна благодарить тебя: ты была моим ангелом! — и Гортензия встала на колени у ног старушки.

— Да благословит вас Господь и да даст вам счастия, так вами желаемого, — сказала бабушка, положив руки на чело девушки, чистое и белое как лепесток лилии. — Буду молиться за вас и за княгиню. Она прекрасная женщина.

На другой день, после грозы, охотник зашел на Старое Белидло и объявил, что можно пойти проститься с Викторкой. Пани Прошкова не могли видеть мертвых и осталась дома. Мельничиха была брезглива или, как говорил пан-отец, боялась, чтобы Викторка не причудилась ей ночью. Кристла была на барщине. Таким образом с детьми и бабушкой пошла одна Манчинка. По дороге нарвали цветов и из домашнего саду взяли резеды; мальчики взяли с собой освященные образочки, которые им принесла бабушка со Святоневицкого богомолья; бабушка несла четки, а Манчинка тоже образочки.

— Кто бы подумал, что нам придется устраивать похороны? — проговорила охотничиха, встречая бабушку на пороге.

— Мы все не вечны: вставая утром, не знаем, будем ли вечером ложиться спать, — отвечала бабушка.

Прибежала серна и посмотрела на Адельку; сыновья и собаки охотника прыгали около детей.

— Где она лежит? — спросила бабушка, входя в сени.

— В беседке, — отвечала охотничиха, взяла Аннушку за руку и повела гостей в беседку. Беседка, состоявшая только из маленького зала, была усыпана хвоем; посередине, на носилках из березовых неотесанных бревен, стоял открытый простой гроб, в нем лежала Викторка. Охотничиха надела на нее белый саван, на голову положила ей веночек из слезок, а под голову зеленого моху. Руки были положены одна на другую, как их Викторка любила держать и при жизни. Гроб и крышка были украшены хвоем, в головах горела лампадка, в ногах стояла чашечка со святою водой, а в ней лежало кропило [122] из ржаных колосьев. Охотничиха все устраивала сама, все приготовляла, несколько раз на дню бывала в беседке и уже пригляделась ко всему. Бабушка же, подойдя к гробу, перекрестила усопшую, встала возле на колени и молилась. Дети последовали ее примеру.

122

Кропило - кисть, употребляемая для окропления освященной водой при совершении христианских обрядов.

— Так скажите мне, все ли вам нравится и все ли мы сделали? — заботливо спросила охотничиха, когда бабушка окончила молитву. — Много цветов и образов мы не ставили: я уже знала, что вы тоже захотите дать ей какой-нибудь подарок в могилу.

— И хорошо сделали, кумушка, — отвечала бабушка.

Охотничиха взяла у детей цветы и образа и положила все это около тела почившей вечным сном. Бабушка намотала четки на окоченелую руку покойницы и долго смотрела ей в лицо. Это лицо уже не было дико. Черные, жгучие глаза были закрыты, блеск их угас. Черные, вечно растрепанные волосы были причесаны, лоб, холодный как мрамор, был украшен пунцовым венком, как лентою любви. На лице не было заметно диких подергиваний, безобразивших Викторку, когда она сердилась; но на устах запечатлелась ее последняя мысль, как будто боязливо замершая на них, — горькая улыбка.