Багратион. Бог рати он

— А Раевский, что Николай Николаевич? — горячо произнес Багратион.

— Держится. Курганная высота вновь наша. Но за Семеновскую пришлось отойти. Теперь у французов уже нет более сил, чтобы сбить наши войска с позиции. Наша армия, как и правое крыло, не отступает ни на шаг. Да вот я теперь же приглашу сюда Левенштерна. Он здесь. Можно, господа доктора? — спросил Голицын и вышел вслед за ними на воздух.

Вилье остановил Говорова:

— Яков Васильевич, я был бы вам благодарен, если бы вы взялись сопровождать князя в Москву. Его состояние все же внушает мне опасение: не лучше ли подготовить его сиятельство к ампутации?

Услышав последнее слово, Голицын переменился в лице:

— Ваше высокопревосходительство, что вы сказали? Неужели?..

— Простите, князь, — остановил его Вилье. — Я бы не очень беспокоил его сиятельство рассказами о той катастрофе, что постигла Вторую армию после печального происшествия с ее главнокомандующим. Вам ли не знать: сия весть парализовала войска и они до сих пор не придут в себя. Вторая армия, можно сказать, уже не существует. Многие ее генералы и полковники пали на поле брани или — здесь, у нас. Так можно ли обо всем этом князю — теперь, в его положении?

Голицын вспыхнул:

— Князя Багратиона скорее всего может сразить не правда, а утайка ее. И разве не ваше высокопревосходительство высказали мысль о том, что его сиятельство лучше теперь же подготовить к наихудшему, что может ему грозить?

Майор Вольдемар фон Левенштерн, опираясь на руку Голицына, пряча повязку на груди под накинутым на плечи сюртуком, предстал перед Багратионом.

— Я хотел видеть вас, барон, чтобы узнать от вас, как там Михаил Богданович? — неожиданно обратился к вошедшему Петр Иванович. — Мне говорили, вы находились с ним до того, как вас недавно доставили сюда?

Адъютант главнокомандующего Первой армии не ожидал подобного вопроса и потому даже несколько растерялся.

Благодарю, ваше сиятельство, — пробормотал он, зная не только о натянутых, но скорее даже враждебных отношениях между князем Багратионом и своим непосредственным начальником. — Благодарю вас, князь, что вспомнили о Михаиле Богдановиче. Он очень переживал, зная, что происходило в расположении вашей армии. У него с утра не было во рту маковой росинки. Час назад он прямо-таки изнемогал от голода и попросил у меня лишь рюмку рома и кусочек хлеба.

Багратион остановил свой взгляд на получившем ранение верном адъютанте Барклая.

— Вы, барон, пролили кровь за наше общее с вами отечество. Я благодарю вас за сей священный удел доблестного русского офицера. Но скажите мне чистосердечно: в сей день Михаил Богданович появлялся в самых опасных местах и, как мне передавали, искал смерти. То верно?

— Я не скрою сие от вас, — проговорил Левенштерн. — Чистая и светлая душа Михаила Богдановича глубоко уязвлена и оскорблена тем недоверием и подозрением, кои его так безжалостно постигли. А ведь он…

— Я знаю, — мягко остановил адъютанта Багратион. — Потому я и завел с вами сей нелегкий и для меня разговор. И я хочу, барон, просить вас непременно передать Михаилу Богдановичу мое искреннее к нему уважение. Участь войск наших теперь во многом будет зависеть от него. В том числе и воинов моей Второй армии. Я буду счастлив знать, что судьба вверенных когда-то мне солдат и офицеров окажется ныне в верных руках генерала Барклая. А теперь ступайте, барон. Кажется, после перевязки вы намерены вернуться в строй?

Ехать Багратион мог лишь с частыми остановками. В Можайске же задержался на целый день. А в Больших Вяземах, в тридцати семи верстах от Москвы, распорядился сделать остановку на два дня. Только тридцать первого августа он прибыл в Москву, на улицу Большая Лубянка, в дом графа Ростопчина.

Состояние друга поразило Федора Васильевича. Раненый оказался слаб, бледен, черты лица его заострились, остался лишь большой не в меру нос да глубоко запавшие глаза.

Граф тут же распорядился пригласить лучших медицинских светил Первопрестольной, в том числе с медицинского факультета Московского университета. Светила переглянулись с Говоровым и вышли в соседнюю комнату.

— Настаиваю на немедленной ампутации, — сказал университетский профессор Гильдебрандт.

— Такое же мнение еще на поле боя высказал Вилье, — подтвердил полковой врач Говоров. — Однако же надо знать характер князя Петра Ивановича. Я пытался его подготовить, но он как отрезал: «В строю — и без ноги? Нет уж, я лучше помру…»

— Да-с, будь он рядовой, так сказать, генерал, каких немало, должно быть, легло нынче на операционные столы… — произнес кто-то из приглашенных светил. — А то ведь — герой, каких в России наперечет. Тут только одна воля государя могла бы склонить его к необходимому решению. С нами же у него — разговор короткий.

— Особливо со мною, — добавил Говоров. — Мне, как полковому лекарю, — кругом марш, и вся недолга.

В комнату влетел хозяин дома.

— Меня, меня одного, а не токмо государя послушает князь! — положил он конец консилиуму. — Однако сей день должна решиться главная задача — отстоим ли Москву. Коли Кутузов даст сражение и разобьет неприятеля — передам в ваши руки князя. А не то — вывозить его немедля отсель. Не токмо госпиталей, клиник и больниц — ни одного дома в целости не оставлю я, московский генерал-губернатор, проклятому Бонапарту!

Таких битв, как разразившееся пять дней назад Бородинское сражение, у Наполеона еще не было. Спустя годы, уже в ссылке на острове Святой Елены, бывший французский император найдет нужным признаться: «Из пятидесяти сражений, мною данных, в битве под Москвой выказано наиболее доблести и одержан наименьший успех».

Не будет преувеличением сказать, что сие ощущение, должно быть, впервые посетило великого полководца именно там, на поле Бородина, когда уже под вечер он выехал на линию и увидел, что русские войска стоят почти на тех же самых позициях, которые они занимали до начала схватки. Многие укрепления были разрушены, войска, особенно на левом русском фланге, были несколько оттеснены, но сбить их с позиций и особенно обратить в бегство у французов не было никакой возможности.

К девяти вечера, когда уже село солнце и окончательно смолк грохот орудий, все пространство между двумя трактами, устремленными к Москве, и рекою Колочью представляло собою гигантское кладбище без могил — так густо, почти неправдоподобно, была покрыта трупами каждая сажень земли. То были ужасные плоды кровопролитнейшей схватки, в коей французы с блеском проявили порыв и силу, русские же показали непреодолимые стойкость и мужество. И нельзя было оставшимся в живых в этом аду смерти на той и другой стороне, опустив головы в память павших, в то же самое время не воодушевиться сознанием своей победы.