Багровое небо

Если и есть более верный способ навсегда поставить крест на своей жизни в Хардвуде, нежели пытаться закадрить маму Торри, то его трудно придумать с ходу. Разве что помочиться в воскресный сморгасборд [2] в «Пообедай-за-полушку»?

Карин все еще избегала его взгляда.

– Будешь завтракать? – Вопрос неизменный, как и ответ: завтрак, может, и самая важная трапеза на дню, но Йен предпочитал завтракать, окончательно проснувшись, часа через два после подъема.

2

В скандинавских странах – холодные или горячие закуски со специями.

– Нет. Док, что вы делаете здесь в такую рань? Я не видел вашей машины.

Огромный белый «шеви себербен», который доктор использовал как передвижной врачебный кабинет, а при необходимости и как машину «скорой помощи», отличался от других автомобилей мигалкой на крыше, не говоря уж о словах «скорая помощь», написанных спереди и сзади, и нарисованными на водительской дверце пятью оленями, перечеркнутыми крест-накрест.

Если бы что-то стряслось с Осией, машина непременно стояла бы у крыльца, а док не гонял кофеи с Торсенами.

– Нет, с ним все в порядке, – сказал доктор, явно читая мысли Йена, – он просто спит.

В коридоре послышались тихие шаги.

– Ну, не то чтобы спит, – негромко произнес знакомый, не совсем внятный голос, – но со мной все в порядке.

Йен обернулся. Осия Линкольн – так он называл себя здесь – стоял в дверном проеме, одетый в старый-престарый халат в елочку поверх столь же древней желтой шелковой пижамы. Подпояска халата подчеркивала нездоровую худобу старика; обычно она было незаметна под клетчатой рубашкой и комбинезоном.

Кожа у Осии была цвета кофе с молоком, что-то экзотическое и странное ощущалось в его глазах и в его лице, которое всегда казалось чисто выбритым. Если у старика и росла щетина, Йен ее не видел.

– Доброе утро, Осия.

– Йен Сильверстейн, – кивнул тот, – и тебе доброго утра.

Карин привстала, намереваясь налить ему чашку кофе, но по знаку левой – здоровой – руки снова села. Осия предпочитал делать для себя все сам, когда только мог (а мог он почти всегда).

– И поскольку вы, доктор, сегодня приехали не за тем, чтобы лечить меня, то позвольте осведомиться о причинах, кои привели вас под наш кров.

Некогда Йен счел бы фразу странной и напыщенной. Но это было до того, как он начал говорить на берсмале – там фраза строилась именно так – и познакомился с Торри и его семьей.

– Мой снегоход стоит у задней двери, – объяснил док. – Меня опять вызвали посреди ночи. На этот раз роды.

Доктор очень радовался каждому новому ребенку, поэтому он улыбнулся.

– Лесли Гиссельквист? – спросил Йен, пошарив в памяти. Вроде еще рановато…

– Угадал, – ответил доктор, улыбаясь еще шире. – Прелестная малышка, все семь фунтов веса, несмотря на то, что родилась на две, почти три недели раньше срока.

Снегоход? Йен попытался припомнить, где находится ферма Гиссельквистов. Где-то на северо-востоке, за противоположной окраиной города. И в самом деле, если знать, куда ехать, по заснеженным полям на ферму можно добраться куда быстрее, особенно учитывая, что на дорогах, покрытых черными пятнами льда, не разгонишься.

И все же, слушая доктора, можно было подумать, что такая ночь – исключение, а Марта между тем говорила, что редкая неделя выдается без двух-трех ночных вызовов, так что док не шутил, говоря о скором выходе на пенсию.

Для человека своего возраста док был в хорошей форме, но возраст есть возраст: док не вечен. Ничто не вечно, даже вселенная.

Йен вздохнул и покачал головой. Ему никогда не удавалось мыслить глобально; возможно, никогда и не удастся.

– А почему ты интересуешься? – спросил док. – Из праздного любопытства?

Любопытство? Ну да.

– Просто дурная привычка.

– Что за привычка?

– Я постоянно стараюсь все понять.

– А что в этом плохого?

– Вот вы, доктор, все понимаете?

– Сам говоришь – доктор. Значит, все.

Йен пожал плечами. Если док не собирается быть серьезным, то и он не будет.

– Ну ладно, ладно. – Док прикусил губу. – Конечно, не все. Но я не тревожусь понапрасну.

– Вы молодец. А я тревожусь. Я не нарочно, само получается.

Среда, в которой растешь, кажется нормальной; только позже понимаешь, что это не так. Нормально, что отец нередко причиняет тебе боль – рукой или словами, и нормально, что ты пытаешься понять, что же ты сделал не так. «Если бы только все понять, – думаешь ты, – если бы все знать, можно сделать все как надо, и тогда отец улыбнется и обнимет тебя. И будет любить своего сына».

Чушь. Йена били не за то, что он не убрался в комнате (книги в беспорядке, и под кроватью валяются бумажки), и с лестницы его столкнули не за то, что он пришел из школы слишком поздно. То были поводы, а не причины, и, все поняв, исправить ничего было нельзя, поскольку корень зла заключался вообще не в Йене.

Драма в том, что остановиться невозможно; стоит расслабиться, как снова начинаешь анализировать, как всплывает глубокая внутренняя уверенность, что если все понять, то все будет хорошо.

Осия стиснул плечо Йена.

– Прекрати себя мучить, – произнес он на берсмале, быть может, для секретности, хотя оба Торсена прекрасно понимали язык. – Прошу прощения, доктор, – продолжил Осия уже по-английски, – я сказал, чтобы он был к себе снисходительнее.

– Да уж. Кэйти Аарстед такая же.

– Кэйти Бьерке, – поправил его Йен. – И доставалось ей уж точно не от Боба Аарстеда.

– Можешь смело биться об заклад, малыш, – улыбнулся док. – Если найдется хоть один идиот, который в этом усомнится.

Карин Торсен избегала его взгляда.

Послушай, хотелось сказать Йену, пора забыть об этом.

Именно Карин в прошлый раз упросила его отправиться Скрытым Путем в Тир-На-Ног. И сделала это ради того, чтобы ни сын, ни муж не подвергали себя опасности, вновь ступая на землю того мира.

– Все в порядке, Карин, – тихо сказал Йен, понимая, о чем она думает.

Лицо Торсена осталось бесстрастным как гранит. Осия улыбнулся, а док Шерв кивнул, выражая согласие.

– Все ведь кончилось хорошо.